Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3
Шрифт:
На педагогическом совете впервые прозвучало роковое слово: «неисправим».
А для таких путь был только один: в исправительный дом, хотя, как всем было известно, подобные заведения как раз ничего и не могли исправить…
Мистер Яблонски, гадко усмехаясь, произнес:
– Месяца через два или максимум через три на тебя будут оформлены все бумаги, и тогда…
Он замолчал; впрочем, Уолтер и без того прекрасно понимал, что именно имел в виду педагог.
Страшил не сам исправительный дом, страшило другое:
Молли решили оставить в Вуттоне и наказать – ведь было очевидно, что она сама не могла бы подбить старшего брата на второй побег (равно, как и первый), а находилась под его дурным влиянием.
Уолтер, сидя в карцере на металлической кровати с отвисшим панцирем, думал, что теперь его и сестру может спасти только чудо…
Да, надеяться было не на что: в один год он был разлучен и с отцом, и вот теперь – с сестрой…
Но неожиданно чудо произошло – случилось это перед самой отправкой мальчика в исправительный дом.
Мистер Яблонски, подойдя вплотную к Уолтеру, приказал:
– Собирайся. Мальчик вздрогнул.
– Куда, в исправительный дом?
– Нет, – ответил педагог, – хотя, честно говоря, тебе только там и место.
– Тогда – куда же?
– Поедем в соседний Оксфорд, – пояснил Яблонски, – в комиссию по опекунству.
– Один?
Мистер Яблонски, отрицательно покачав головой, сухо произнес в ответ:
– Нет, с Эмели.
– Но для чего? – спросил мальчик, все еще не веря в свое чудесное спасение.
После непродолжительной паузы педагог недовольно ответил:
– Нашлись какие-то идиоты, которые решили усыновить и тебя, и твою сестру… Ну что – одевайся, у меня нет времени ждать…
IV. БЕЛФАСТ
Патрик
Когда один из новых «друзей» Патрика О'Хары как-то в доверительной беседе сказал, что в большой терроризм равно как и в большую политику, как правило, попадают двумя путями – либо из чисто моральных убеждений, из уверенности в своей правоте, либо, что, как ни странно, случается гораздо чаще – из-за желания удовлетворить свое тщеславие, – Патрик, решил, что он конечно же, прав: Уистен (так звали этого человека) почти всю свою жизнь прожил в Белфасте, неплохо разбирался в ситуации Ольстера, был образован и поэтому имел право так говорить.
Правда, человек этот, Уистен О'Рурк, сам давний активист освободительного антиколониального движения, давая столь развернутые характеристики знакомых ему участников ИРА (ибо он имел в виду исключительно Северную Ирландию), не учел еще одного пути – может быть, и не столь распространенного но, тем не менее, весьма характерного для Ольстера и вообще для ИРА – случайного.
Да, Патрик О'Хара попал в ряды ИРА по чистой случайности, если не сказать – по недоразумению, но попав туда и связав себя словом чести,
Именно из-за этого он по сути и получил пожизненное заключение – притом за преступление, которого он не только не замышлял (Патрик, тихий и порядочный человек, никогда не мог бы пойти на подобное – взорвать пассажирский авиалайнер), но и не совершал…
Конечно, у Патрика было множество самых разнообразных недостатков, как он утверждал сам – от лени до несдержанности, но вместе с тем он был болезненно, патологически честен и, однажды дав кому-нибудь слово по самому, казалось бы, незначительному поводу, больше не мог его нарушить.
Может быть, потому так любили и уважали его дети – Уолтер и Молли?
Хотя, признаться честно, Патрика было за что уважать – кроме его честности, конечно…
Март 198… года ничем не отличался от начала любой другой ранней весны в Северной Ирландии – с частым мокрым снегом, слякотной грязью на улицах, промозглым солоноватым ветром, то и дело задувавшим со стороны моря, и с кротким, скупым солнцем, периодически выглядывающим из-за свинцовых туч.
В небольшой комнате сидели три женщины, две – в низких креслах с овальными спинками, одна – в изножье деревянной кровати, из окна на ее волосы падали лучи скупого весеннего солнца, но лицо оставалось в тени.
Молодые женщины, полные жизни – это было видно по всему: по тому, как стремительно и резко они поворачивали головы, как подносили руки ко рту, держали сигареты в длинных мундштуках, иногда беря в руки розовые чашки с уже остывшим чаем.
На них были недавно вошедшие в моду платья-рубашки до колен, на одной – оливковое, на другой – рыжее (в складках оно казалось приглушенно-алым), на третьей, светловолосой, – было платье цвета не то очень густых сливок, не то – некрашеной шерсти. Все в гладких, без блеска, светлых чулках и изящных туфлях на небольшом каблуке.
У одной из сидящих в креслах длинные темные волосы собраны в узел на затылке. Две другие – коротко острижены.
Другая, светловолосая, обернулась, чтобы посмотреть в окно, и тут открылся на редкость красивый срез коротких серебристых прядей, спускающихся от макушки к красивой шее. В очаровательном изгибе верхней губы чувствовались спокойствие и невозмутимость; вид у нее был собранный, вместе с тем в нем сквозило ожидание.
Третья женщина, самая старшая из них, с неприятным обрюзгшим лицом, сидевшая у изножья кровати, была видна хуже, ее волосы были острижены совсем коротко, почти по-мужски.