Льды уходят в океан

Лебеденко Петр Васильевич

— Куда перейти-то? — спросил у соседа старик Федосьев. — Куда, спрашиваю, переходить-то будем?

— Сиди, дед, — сказали Федосьеву.

Старик успокоился.

Бесцеремонность Климова обескуражила Людмилу. Те перь она заметно смутилась и растерялась. И не знала, что ей делать: сесть на свое место или уйти совсем.

Кто-то взял ее за руку, легонько потянул и проговорил:

— Ничего, дочка, не горюй. Дай-ка я пару слов...

Это был жестянщик Нефедов. Привстав, он сказал:

— Возражения есть, Андрей Никитич. Ты вот о скромности гостей толкуешь. А о скромности хозяев забыл? Не знаю, как где, а у нас, на Севере, гость — человек почетный. Так почему ж своему гостю

мы не позволяем и слова сказать? Да еще какому гостю! Рабочему человеку, знатной сварщице! Негоже так, негоже, Андрей Никитич! Давай-ка, дочка, шагай на трибуну и говори. Нам интересно будет послушать.

И опять — тот же взрыв: «Правильно!.. Дать гостю слово!.. Пускай скажет, как в доках думают!.. Там Беседина получше нашего знают!..»

Климов развел руками.

— Пожалуйста, в принципе я не против... Прошу...

Людмила подошла к ступенькам, ведшим на сцену, и остановилась.

— Я отсюда, товарищи. И очень коротко. Мы узнали о том, что вы будете выдвигать кандидатом в депутаты Илью Семеныча Беседина, всего два часа назад. Бригада Талалина, в которой работал Илья Семеныч, не может поддержать этой кандидатуры. Наша женская бригада — тоже. Клепальщики — тоже. Об остальных я не знаю. Почему мы против избрания Беседина депутатом? Мы полностью согласны с той оценкой, которую дал Беседину Игнат Сергеевич Михайлов. Рвач, бесчестный человек, эгоист — разве такой может быть депутатом? Кроме всего прочего, я только сегодня узнала, что Беседин допустил страшную подлость по отношению к одной из девушек. Это — личное, но подлость всегда остается подлостью. Не думаю, чтобы Беседин требовал каких-то доказательств моим словам: он прекрасно знает, о чем я говорю. И будет молчать, чтобы о его подлости не узнали все... Вот, товарищи, о чем я коротко хотела сказать. А вы уж решайте так, как подсказывает вам ваша совесть...

Людмила медленно пошла к своему месту. И в спину ей, как камнем, Илья яростно бросил:

— Она врет! Все врет! Пускай докажет, какую подлость я допустил! Она сама подлее любого человека! Спросите у нее, как она меняет парней. Сегодня — один, завтра — другой. «Бригада Талалина против!» А кто такой Талалин, вы знаете? Выскочка, карьерист, подлиза. А эта вот — его любовница. Ясно теперь, откуда дует ветер? Пришла сюда воду мутить... Клепает на честного человека...

— Это вы, Илья Семеныч, честный человек?

Дашенька появилась у сцены для Ильи совсем незаметно. То ли он не глядел в ее сторону, то ли ослеп от бешенства. А когда увидел — опешил. Дашенька смотрела ему в глаза — строгая, спокойная, совсем не та Дашенька, которую он знал. Что-то в ней переменилось, а что — Илья не мог уловить. Да он и не пытался ничего улавливать, сейчас ему было не до этого. Каждым нервом он чувствовал, как затаился зал, как из зала пахнуло враждебностью. Провалился бы к черту сквозь землю, чтобы ничего не видеть и не слышать.

— Какой же вы честный человек? — сказала Дашенька. — Вы ведь сами знаете, Илья Семеныч, что вы и есть подлец. И знаете, что Людмила говорит чистую правду. Зачем же вы говорите, будто она врет? Это вы все врете, Илья Семеныч. Потому что вы очень грязный человек, у вас совсем нет никакой честности...

Больше Дашенька не сказала ни слова. Постояла с минуту, глядя на Илью, покачала головой и пошла.

А зал продолжал молчать. И это было в тысячу раз хуже, если бы там кричали, шумели, возмущались. В молчании, окружавшем Беседина, теперь была не только враждебность. К враждебности Беседин за свою жизнь уже попривык и научился или не замечать ее, или платить тем же. Сейчас же он почти физически ощущал глубокое презрение к себе, будто все, кто сидел в зале, вдруг увидели его таким, каким

он был в действительности: нечистым, изъеденным ржавчиной себялюбия, грубым и бесчеловечным. Даже его изысканный, модный костюм, белоснежная нейлоновая рубашка, сверкающие запонки на манжетах — все это в глазах людей сейчас выглядело омерзительной мишурой, за которой он прятал свою нечистоплотность. Илья это тоже чувствовал каждым своим нервом... «Они все меня ненавидят, — подумал он, — и знают, что в эту минуту и я их ненавижу. Око за око, зуб за зуб... Мне-то что? Я проживу и без них. А они? Не заскулят ли завтра же, когда узнают, что Беседин чихнул на их артель и отбыл в неизвестном направлении? Заскулят! Беседины под ногами не валяются. Вспомнят. Пожалеют, да будет поздно...»

— Значит, так? — сказал он не то самому себе, не то всем, кто там сидел. — Значит, так? Ну, что ж, пускай будет так.

Его пальто и шляпа висели на вешалке здесь же на сцене. Он нахлобучил шляпу на лоб, бросил через руку пальто и быстро сбежал по ступенькам. Скорее, пока проход свободен, пока все еще сидят на своих местах.

— Илья Семеныч! — крикнул Климов. — Беседин!

Беседин с яростью хлопнул дверью и исчез.

ГЛАВА XIV

1

Исчез за перелеском последний домишко маленького аэропорта, и теперь перед Степой лежала белая, как большой лист чистой бумаги, тундра. Небо и тундра — больше ничего. Даже горизонта не было: где-то за сто верст впереди небо спустилось, вниз и тоже стало дорогой, бегущей на край земли. Ровной белой дорогой.

«Вот и встретились мы, однако, — подумал Степа. — Тыщу лет не видались, а будто и не уходили друг от друга — и тундра все такая же, и я все такой же: вон как сердце щемит, когда увидал ее. Того и гляди, слезы потекут от радости...»

Хэнча, близкий родственник Степы, сказал, будто оправдываясь:

— Неделю назад везде тут земля была, снегу совсем не видать, а теперь все кончилось. Зима, пожалуй, идет...

— Пускай идет, однако, — сказал Степа. — Пора ей уже.

— Пускай идет, — согласился Хэнча. — Пора ей уже, ты правильно говоришь.

Хэнча, ненец лет двадцати пяти, такой же маленький и крепкий, как Степа, в новой малице и в новых бакарях (в город ехал, а не куда-нибудь, поэтому и приоделся!), сидел на нартах немножко впереди Степы и поминутно на него оглядывался. Хэнче все интересно: и черное кожаное пальто Степы на хорошем меху, и черная шапка с кожаным верхом, и большой чемодан с блестящими замками. Но особенно интересное — это, конечно, сам Степа. Сидит и молчит... Почему молчит, однако? Ему ли говорить не о чем? Шесть раз — шесть! — Хэнча читал в газете о своем близком родственнике Степане Ваненге. Четыре раза — четыре! — видел в газете его портреты. Ударник коммунистического труда! Сто восемьдесят процентов плана! Вот он кто, Ваненга! Его по газетам вся тундра знает. В стойбище, где живет мать Ваненги, в каждом, поди, чуме газета про

Ваненгу есть. Ему бы сейчас говорить, и говорить о себе надо, а он молчит. Чего молчит, однако?

Хэнча спросил:

— Ты в тундру надолго ли?

— Отпуск у меня, — ответил Степа. — На два месяца. Хорошо в тундре?

Хэнча удивленно взглянул на Степу: сам, что ли, не знает? Как в тундре плохо может быть? Тундра небось не город, где шум-гам. В городе не привыкнешь, там все не так. Чудно там. В тундре человека встречаешь, говоришь ему: «Здравствуй». Человек тоже отвечает: «Здравствуй». Все правильно. А вот когда Хэнча первый раз попал в город, над ним смеяться начали. Пошел он по улице, а там людей — тысяча! «Здравствуй, — говорит Хэнча одному. — Здравствуй, — говорит другому, и третьему, и четвертому. — Здравствуй».