Льды уходят в океан

Лебеденко Петр Васильевич

Наконец он сумел овладеть собой. Встал, снял с шеи шарф, обмотал им руку и осмотрелся вокруг.

Метрах в десяти от него что-то серело. Это, полузанесенный снегом, лежал хирург. Петр подошел, наклонился над ним, прислушался и щекой прижался к его лбу.

Хирург лежал совсем холодный. И холодными, застывшими глазами глядел в застывшее небо. В небо тундры, которой он отдал два десятка лет своей жизни.

Пошатываясь, Петр побрел на восток. Шел долго, потом остановился, стал припоминать: от базы они отлетели километров сто пятьдесят, до стойбища Торсяды, куда он шел, оставалось не меньше двухсот. «До базы ближе, —

подумал Петр, — надо идти туда».

Он пошел обратно. Проходил час за часом, а он все брел по тундре, изредка останавливался, присаживался на сугроб и, как ребенка, укачивал руку.

«Не останавливаться! — Это было главное, что занимало его мысли. — Не останавливаться ни на одну минуту».

Он падал, полз, поднимался и опять шел. А сознание мутилось все чаще. Временами Смайдов начинал бредить, звал хирурга, кого-то умолял отправить его в госпиталь, чтобы там отрезали ему руку. Или вдруг застывал на месте, всматривался в темноту, и ему казалось, что он видит огни стойбища. Большого стойбища Торсяды, куда он должен был привезти врача. Это ничего, что они не долетели. Сейчас он сам даст радиограмму командиру отряда: «Немедленно шлите самолет и хирурга. Немедленно!» И через два часа хирург подремонтирует мальчишку Торсяды, а потом отхватит к чертовой матери этот ошметок руки, которая ни на миг не дает ему покоя.

Петр срывался и как ветер мчался навстречу огням стойбища. Он был уверен, что мчится именно как ветер, хотя на самом деле продолжал стоять на том же самом месте и только слегка пошатывался из стороны в сторону.

...Зимой в тундре светло не бывает. Утро угадывается по окоему: он не алеет, но вдруг начинает казаться, что из-под земли, пробивая толщу мерзлоты, появляются блеклые отблески света. Появляются и исчезают, потом окоем вновь слегка бледнеет, и эта почти мертвенная бледность медленно разливается по тундре. Нет ни теней, ни резких линий, все будто видится сквозь толстое матовое стекло.

Вот таким мглистым утром три самолета вылетели на розыски. Смайдова обнаружили недалеко от места катастрофы, и когда командир отряда, посадив машину рядом с ним, выскочил из кабины и подбежал к летчику, Петр не выразил никакого удивления. Он стоял на коленях, глядел куда-то в сторону и левой рукой покачивал смерзшийся, бурый от крови комок шарфа.

Командир обнял Смайдова, тихонько позвал:

— Петя!

Медленно переведя взгляд на командира, Петр сказал:

— Они получат радиограмму и сразу вылетят. И еще вот что, радист: пускай хирург захватит побольше инструментов... Ты понимаешь? Ты все понимаешь? Иначе я подохну, как волк в капкане...

Командир поднял его на руки и бережно отнес в самолет. В другую машину положили мертвого врача.

На востоке дымились далекие горы, стыли льды Ледовитого океана. Тундра провожала их тишиной.

Петр вышел из больницы только через пять месяцев. Был уже июнь. У ограды шумели молоденькими листьями маленькие, два-три года назад посаженные топольки. Смайдов остановился около одного деревца, поглядел на него, улыбнулся. В левой руке он держал чемоданчик, правой хотел погладить ветку: как-то в эту минуту забылось, что неживые пальцы протеза лишены возможности ощутить прохладу зелени. Петр даже потянулся к веточке, но потом взглянул на протез и быстро зашагал прочь.

Нет, честно говоря, он сейчас уже не очень страдал от того, что

ему больше не придется летать. За те пять месяцев, которые он оставил за порогом больницы, Петр успел привыкнуть к мысли, что ему надо начинать все сначала. У него теперь и отношение к жизни стало новым, совсем другим, чем прежде. Та страшная ночь в тундре родила в нем необыкновенную жажду жить полнее, так, чтобы каждую секунду, каждое мгновение ясно ощущать: ты жив, ты чувствуешь, ты дышишь и видишь — а ведь всего этого могло уже не быть, совсем ничего!

Это был не страх перед тем, что в ту ночь для него все могло кончиться, — страх этот в нем держался недолго. Это была как бы великая радость рождения. И хотя с той памятной ночи прошел уже добрый десяток лет, Петр Константинович часто чувствовал потребность както по-детски проявить свою радость, как-то объемнее воспринять все ощущения. Ему хотелось и других видеть жизнерадостными, и, глядя на людей, которые всегда были чем-то недовольны, вечно брюзжали, Смайдов еле удерживался, чтобы не крикнуть: «Вам бы разок повстречаться со смертью! С глазу на глаз!»

Выйдя из кабинета Борисова, Марк решил побродить по докам, посмотреть, как работают тут, на Севере.

За то время пока он был в конторе, доки заметно ожили. Мимо Марка мчались автокары, нагруженные листами стали, спешили к своим судам сварщики, плотники, механики, матросы, сигналили крановщики, опуская к корме траулера огромный вал, какой-то моряк в бушлате, наверно боцман, простуженным голосом кричал со шлюпки на берег: «Нефедов, Нефедов, кранцы не забудь, тебе говорят!» Под днищем небольшого теплоходика сварщик, надвинув на лицо маску, прицелился электродом к стыку стальных полос обшивки, помедлил одно мгновение и включил аппарат. Даже издали Марк заметил: дуга длинная, надо укоротить. Словно повинуясь его желанию, сварщик немедленно укоротил дугу. Марк удовлетворенно улыбнулся и побрел дальше. Потом несколько минут наблюдал, как ставят на кильблоки деревянный дрифтер, посмотрел на швартующийся к причалу юркий катерок и снова пошел вдоль берега.

Какой-то парень без шапки, в простеньком незастегнутом пальто неожиданно крикнул:

— Привет докерам!

Марк даже остановился, настолько неожиданным был этот окрик. Быстро взглянул на парня, но из-за спины раздалось:

— Салют, Генка!

«Вот так же и у нас», — подумал Марк. И сразу вспомнил, как часто они вместе с Мариной возвращались из доков или шли на работу и их приветствовали вот такими же словами: «Привет докерам!» Как же давно это было! Словно целая жизнь прошла с тех пор, когда неожиданно пришла беда и он потерял Марину.

Марком вдруг овладело странное беспокойство. Он и сам не мог объяснить, почему у него возникла уверенность, что здесь рядом должна быть Марина и он ее сейчас увидит. Марк даже представил, как на том или вон на том судне вспыхнет дуга, особенная дуга, такую может зажигать только Марина, но он все же подождет, пока появится еще одна вспышка. Да, это ее «почерк», его можно узнать среди тысяч других! Он подходит к ней, останавливается, долго смотрит на ее проворные руки, на слегка склоненную голову в маске и тихо зовет: «Марина!» Она не слышит — слишком увлечена. Но потом вдруг оборачивается, и он видит на ее лице удивление. «Ты не уехал, Марк? — спросит она. — Ты остался?» — «Я остался, — ответит Марк. — Я не мог уехать».