Льды уходят в океан
Шрифт:
И — Смайдову:
— Петя...
— Я вас понял, товарищ командир!
Через тридцать минут он был уже в воздухе.
Маленький самолет бросало так, словно это была не машина, а спичечная коробка, попавшая в поток смерча. Косые струи снега сразу же залепили фонарь. Смайдов открыл окошечко, но видимость от этого не улучшилась.
Он даже не видел земли, хотя знал, что она страшно близко — двадцать пять — тридцать метров. Один мощный поток мог швырнуть машину вниз — и тогда конец.
Он полез вверх. На высоте трехсот метров стало светлее и спокойнее. Смайдов посмотрел на рядом сидевшего хирурга и пальцем ткнул в компас.
— Этот товарищ не подведет! —
— Понятно. — Хирург вяло улыбнулся, повыше приподнял меховой воротник. — Будем надеяться...
Так они летели часа полтора. Раза два или три Смайдов пытался поближе подойти к земле, снижал самолет до полсотни метров, но земля не проглядывалась: сплошная снежная муть и ничего больше. Машину швыряло с такой силой, что захлебывался мотор. В один из таких моментов машину вдруг резко бросило вверх и тряхнуло так, будто на нее налетел страшный шквал. Не успел Смайдов взглянуть на приборы, как новый мощный поток швырнул самолет на правое крыло и потом с такой же силой бросил его вниз. Мотор захлебнулся. Смайдов толкнул сектор газа вперед, но все уже было ни к чему. Винт, разбивая снежные хлопья и чертя круглую радугу, остановился. Машина падала. Беспорядочно, стремительно, словно проваливаясь в бездну. И совсем не слушалась рулей.
Летчик успел открыть фонарь, крикнул хирургу:
— Сбрось ремни!
Он не слышал треска, он не почувствовал даже боли. Ему показалось, что в последний миг он увидел вылетающее из кабины неуклюжее тело хирурга, но и это не задержалось в его сознании. Навалилась густая, как вар, тишина.
Смайдов пришел в себя ночью. От нестерпимой боли в правой руке и еще чего-то. Кажется, от прикосновения к лицу чего-то горячего. Горячего и влажного.
Он открыл глаза. Две маленькие яркие звездочки глядели в его зрачки и были от него так близко, будто висели над самой головой. Потом звездочки погасли, но сразу же снова зажглись. И так несколько раз.
И вдруг он ясно разглядел острую морду зверька. Песец наклонился и горячим языком лизнул его в щеку. Смайдов вздрогнул, песец прыгнул в сторону, исчез в темноте. А летчик продолжал лежать неподвижно, еще ничего не вспомнив, еще ничего не осознав. Хотелось пить, хотелось сбросить с себя какую-то тяжесть, но тело было точно парализовано. И не только тело — и мысли. Они были вялы, безжизненны, ни на чем не останавливались. Даже острая, с каждой секундой все усиливающаяся боль в руке воспринималась как нечто отвлеченное, будто это была чужая боль.
Он попытался пошевелить пальцами, но не почувствовал их. Тогда сделал слабую попытку приподнять руку, однако и этого ему не удалось: рука была плотно придавлена к мерзлой земле.
Он снова закрыл глаза.
Пурга прекратилась. Над тундрой повисла полярная ночь — целая вечность призрачной тьмы и лютой стужи. Стужа ползла с далеких гор, ее несло от громады льдин, забивших бухты и заливы, ею веяло сверху, от стылого неба.
Смайдов ничего не чувствовал. Вернее, все, что окружало его, находилось вне его сознания. Хотя в каких-то глубинных уголках мысли все чаще появлялась тревога: почему он ничего не ощущает? Почему все окружающее так нереально? Как случилось, что он вышел за грань привычных восприятий?
Усилием воли он заставил себя сбросить оцепенение и сразу все вспомнил: пурга, катастрофа, хирург.
— Доктор!
Тундра молчала.
Превозмогая слабость и боль, Смайдов приподнял голову, огляделся. От снега шел слабый свет, такой же слабый, как свет от далеких звезд, но все же Петр смог разглядеть следы катастрофы: вздыбленный фюзеляж, измятые обломки крыльев, кусок винта и прямо
Потом он снова попытался пошевелить правой рукой. Он уже немного попривык к боли, старался не думать о ней, но при этой новой попытке он чуть не лишился сознания. Теперь боль прорвалась к самому сердцу. Смайдов на миг перестал дышать и почувствовал тошноту.
Переждав этот приступ, он перевернулся на бок и только теперь увидел, что случилось.
Один из цилиндров придавил кисть руки к земле, расплющил ладонь, вдавил ее в месиво масла и снега. Рукав комбинезона лопнул, изорванный манжет рубашки был в запекшейся крови и масле, и только чистый камешек запонки тускло поблескивал рядом с отлетевшей черной гайкой.
Петр долго смотрел на искалеченную, намертво придавленную мотором руку, и мысли, одна страшнее другой, туманили голову. Первое, о чем он подумал, было: «Пропала рука... Отхватят, к черту, по самый локоть... Калека. Кончилась летная жизнь — как полетишь без руки?..»
Он глухо застонал и выругался. Выругался так, как еще никогда не ругался. Девятнадцатилетним парнем он в сорок третьем окончил авиаучилище и пошел на фронт. Был дважды ранен, сбил шесть «мессеров» и двух «юнкерсов», протаранил «хейнкеля», и казалось, военное счастье улыбается ему из-за каждого угла. Даже в сорок четвертом, когда почти рядом с ним упала двухсоткилограммовая фугаска, Смайдов отделался контузией и, если бы не глаза, уже через неделю мог бы подняться в воздух. Вылечили и глаза. Он дрался над Вислой и Одером, а за неделю до Дня Победы вогнал в землю еще одного аса, который хотел протаранить его ведомого. Разве это не назовешь счастьем?
Смайдов обшарил глазами снежную гладь вокруг, отыскивая хирурга. Он был уверен, что того при ударе выбросило из кабины и, вероятно, врач лежит где-то поблизости. Живой или мертвый? Если и живой, то, наверно, вот так же стынет на этом лютом холоде, не имея сил ни двинуться, ни подать голоса...
Он придвинулся к мотору, навалился на него плечом. Цилиндр не приподнялся, только чуть-чуть прополз в сторону, и Смайдов не увидел, а почувствовал, как разрывается кожа на ладони. И услышал хруст. Или это ему только показалось — от дикой боли он ничего не сознавал. Он закрыл глаза, боясь взглянуть на искалеченную руку. И снова навалился на мотор. А руку старался держать неподвижно, чтобы она не ползла вместе с цилиндром. Но она ползла. И если бы Петр теперь взглянул на ладонь, он не увидел бы ее: лохмотья кожи, раздавленные пальцы — это все, что от нее осталось.
Но он ничего не хотел видеть. Или просто боялся.
Силы уходили. Это были последние силы. Смайдов понимал, что их осталось очень мало, вот-вот должен наступить предел, за чертой которого уже ничего не останется. Надо было решаться.
И он решился. Сел, подтянул к мотору ноги, уперся ими в картер, помедлил несколько мгновений и рванул руку на себя...
Кажется, вся кисть осталась под цилиндром. Огонь прошел не только через все тело, но и через мозг. Словно опалило каждую клетку мозга — и в голове что-то взорвалось. Петр упал на спину и стал кататься по снегу. Он не стонал, не кричал — он выл, выл так, как воет зверь. И совал в снег израненную руку, бил ею по сугробам, прикладывал к груди, потом опять и опять совал в снег.