Лебеди остаются на Урале

Бикчентаев Анвер Гадеевич

Давно ли всех карасяевцев объединяла и согревала одна забота — забота о хлебе? А теперь среди них полный разброд. Разбрелись кто куда, разошлись по разным дорогам.

Буран вспомнил Хайдара. «Что-то давненько не встречал его. Как будто он дуется на меня. Зря. Надо будет поговорить с ним. Разве я претендую на Зифу? Я теперь никуда не хожу и людям объясняю, что учусь. Это верно, что я многое узнал за время работы на буровой. Пожалуй, при случае мог бы заменить бурильщиков. Но не только из-за этого уединяюсь — я избегаю встречи

с Зифой. С хорошей, умной девушкой, которую ты любишь. Я тут ни в чем не виноват. Разве запретишь девичьему сердцу любить, кого оно хочет?»

Что-то удерживает Бурана от прямого, откровенного объяснения с другом. Может быть, самолюбие?

Вечером они возвращаются в аул вдвоем с Хамитом. В бригаде Хамит на хорошем счету. Из-за чего же Бурану ссориться с ним? Из-за Камили? Но разве он не ставит себя этим в смешное положение, как Хайдар?

Неожиданно Хамит сказал:

— Мы теперь квиты с тобой, — и усмехнулся.

Буран не понял.

Хамит метнул острый взгляд на него.

— Камиля отказалась от нас обоих. Теперь мы на равных правах.

— Ты так считаешь?

Хамит развязно улыбнулся.

— Я получил от нее все, что хотел… Женщин уломать, сам знаешь, очень просто. Кто от меня откажется?

Захватило дыхание. Буран стиснул зубы, чтобы не двинуть его кулаком.

6

Сагит Гиззатович извлекал свою коллекцию часов в двух случаях: когда он стоял на пороге большого успеха или когда жизненный корабль его давал крен.

Затопив печку, он стал раскладывать свои сокровища. Круглые и квадратные, золотые и чугунные, швейцарские и русские часы лежали на столе.

Все они тикали в один голос. В них была заключена жизнь. Они пережили своих прежних хозяев; давно умерли солдаты и муллы, кузнецы и агрономы, а часы их продолжали вести счет времени.

Сагит Гиззатович не повторит ошибки своих предшественников. Вместе с ним погибнут и эти часы. Он уничтожит их перед смертью. Такова капризная воля Хамзина.

Негромко засмеялся: быть может, это единственное, что удастся сделать в жизни геологу Хамзину? Нет, неправда! Настал твой час борьбы, Хамзин! Ты долго ждал этой минуты, так действуй же — и действуй без ошибки, наверняка!

Жадными глазами вглядываясь в петербургские улицы, ты мечтал о том времени, когда пробьет твой час. Хамзин имел такое же право на счастье, как и другие!

В тайниках души ты связывал свое будущее с Уралом. В мечтах своих ты видел себя королем железа, владыкой гор.

Часы шли, а Хамзин размышлял о прошлом и будущем.

Революция бросила Хамзина, только что окончившего Петербургский университет, в горнило испытаний. Он опрометчиво принял участие в националистическом курултае, происходившем в Оренбурге. Хамзин был в числе «двадцати четырех всадников», положивших начало башкирскому белогвардейскому эскадрону. Мусульманский революционный комитет, однако, быстро расправился

с контрреволюционным «башкирским правительством», и Хамзину ничего не оставалось делать, как бежать.

Он переметнулся в лагерь красных. Даже полгода служил интендантом в каком-то полку. Военная карьера ничего не сулила ему. Он скоро это понял и, подавшись на Кавказ, устроился на нефтепромыслах.

Хамзин был рядовым геологом то на Апшероне, то в Грозном, пока не встретился в Москве с Великорецким.

Круг замкнулся. Он снова в родном краю. Вернулся на Урал, где стал таким же обездоленным червяком, как и Шаймурат. С одной только разницей: Шаймурат никогда не поднимался до большой мечты.

Разве Хамзин может позабыть свои мечты, в которых он поднимался до хозяина Уральских гор! Нет, он не хочет прозябать. Он сам может стать начальником экспедиции, быть вершителем судеб башкирской нефти!

До сегодняшнего дня Хамзин шел рядом с Великорецким, выручая его советами, поддерживая, когда видел колебания Казимира Павловича. Даже молчанье Хамзина во время столкновений между начальником экспедиции и главным геологом служило поддержкой Великорецкому. Хамзин долгое время был верной и честной тенью его.

Часы поддакивали, отсчитывая секунды.

Хамзин помнит тот день, когда решался вопрос о судьбе экспедиции, когда Белов уже не просил разрешить ему вести подготовку к бурению, а требовал прекратить изыскательские работы на плато.

Все ждали этого часа, и он настал. В брезентовой палатке, как в шатре полководца, принималось историческое решение. Вопрос о том, быть или не быть башкирской нефти, был связан с другим вопросом: удастся ли им сохранить доброе имя геолога? И не только доброе имя, а может быть, и голову на плечах…

За полчаса до этого, когда Великорецкий пожаловался на то, что у него нет больше сил бороться с Беловым, Сагит Гиззатович даже привскочил:

— Как вы можете? Я не узнаю вас! Куда делись ваша энергия, сила воли, которыми я так восхищался? Неужели все это отняла у вас проклятая малярия? Очнитесь! Именно сейчас нам нельзя отступать.

— Белов разрушает все мои планы, — продолжал Казимир Павлович. — Я могу повлиять на Милованову, сговориться с вами, но с Беловым — увольте меня.

— Что ж, отступайте, отказывайтесь от своих убеждений, ходите на цыпочках перед Беловым, — возмутился Хамзин.

Великорецкий, помнится, даже простонал:

— И это я слышу от друга?

— Настоящий друг, как я понимаю, должен первым предупредить об опасности и дать добрый совет. В этом его долг…

Хамзин говорил искренне. Он не променял бы Великорецкого на трех Беловых. Но на коротком совещании, состоявшемся вскоре после этого разговора, Белов поставил вопрос ребром: за или против бурения? Другого выбора не могло быть. Белову не было никакого дела до того, что на свете есть осторожные люди…