Лебеди остаются на Урале

Бикчентаев Анвер Гадеевич

Закир нацепил на нос очки в железной оправе, отложил кривую палку.

— Пиши! Цифра один. Лен, стало быть, надо разводить. Река рядом. Написал? Дальше. Цифра два… Свиней разводить.

— Что ты! Свиней?!

— Ты пиши. Видал, соседи-украинцы как зажили? Или возьми латышей. Свинья по всем статьям доходная единица.

— Кто же за ними будет ходить? — усомнился старик.

— Найдем кого-нибудь, из тех же украинцев.

— Ой, боюсь, народ не согласится.

— Подальше от села будем содержать.

Закир

с сомнением покачал головой. Написать-то можно, только неизвестно, чем это кончится…

Ясави размечтался:

— Если каждая десятина льна даст по десять тысяч рублей, двадцать десятин дадут двести тысяч. Свиней — сто голов. В среднем от продажи получим тысяч сорок. Мельницу новую поставим — тоже доход. Лесопилку заведем. Вот тогда мы покажем нефтяникам. Будут у нас велосипеды, сепараторы и шубы! И трактор новый достанем.

2

Когда Буран уходил с площадки, Птица крикнул ему вслед:

— Через три часа быть здесь! Понял?

— Есть быть через три часа! — по-военному козырнул Буран.

Какой толк от того, что он придет через три часа? Все равно надежды на нефть мало. Зря они пробурили семьсот метров.

Буран с болью вспомнил о той ненастной апрельской ночи у переправы, когда судьба связала его с геологами, и о собрании, на котором Ясави стыдил его перед карасяевцами. Если бы не геологи, кто знает, куда забросила бы его судьба. Быть может, он работал бы теперь на Магнитке…

Брел домой без радости. Угнетали навалившиеся за последние дни неудачи. После того как первая буровая вместо нефти выбросила воду, он утешал себя мыслью, что остаются еще три скважины. После опробования второй скважины оставались еще две, которые могли принести радость. Прошел слух, что московский ученый, который приезжал в Карасяй, сказал: «Нефть обязательно будет». Через неделю после его отъезда опробовали третью скважину, и она выбросила только воду. Ему вспомнилось, как тоскливо выглядит теперь третья буровая: безжизненно свисают шланги, по которым подавался глинистый раствор, бесцельно болтаются по ветру длинные стальные канаты. Где-то журчит вода, точно около старой мельницы.

Темные тучи, обложившие небо, нагнетали духоту. Легким не хватало воздуха.

— Черт побери! Когда же все это кончится?

Даже возвращение домой, куда он обычно шел с радостью, на этот раз не сулило утешения. Камиля взглянет на него, безмолвно спрашивая: «Ну как, есть надежда?» А он знал не больше Камили и даже не больше геологов. У них все время надежда сменяется огорчениями…

Нет радости на буровой, нет ее и дома. Ее невозможно купить или одолжить.

Тропинка бежала вдоль траншеи, вырытой для водопровода, вода Белой шла по трубам на буровую.

Сегодня приезжал секретарь обкома. Буран сам слышал, как издерганный Белов говорил злым голосом Алтынбаеву:

— Я понимаю, вас привело

сюда анонимное письмо. По этому доносу вы собираетесь снять меня с работы, выгнать из партии. Погодите еще двое суток, успеете это сделать. Но я вам заявляю: только при помощи милиции удастся вам снять меня с поста. Ни за что не уйду!

Алтынбаев щурил близорукие глаза, казалось, он подсмеивается над собеседником.

— Письмо, полученное областным комитетом, нельзя назвать доносом. В нем есть справедливые замечания по вашему адресу, и в этом я убеждаюсь сейчас.

Буран с неприязнью подумал о секретаре: «Чего он суется не в свое дело? Он ведь не инженер. Что он понимает в геологии или в бурении? Сидел бы у себя в кабинете и распоряжался. Все секретари как секретари, сидят возле телефонов или на совещаниях выступают. А этот всюду лезет, ишь какой дотошный, все ему нужно знать».

Белов был несправедлив: разве не Алтынбаев вместе с Губкиным отстояли буровую контору?

Буран не одобрял Белова. Зачем он грубит Алтынбаеву? Хамзин никогда не говорит колючих слов, а из любого положения выкрутится.

Тяжело приходится и другим. Людмила Михайловна осунулась от переутомления, но держится молодцом. Камиля не нахвалится ею. Обе они вторую неделю дежурят на буровой, тут же на месте опробуя каждый керн, извлекаемый из скважины.

Не потому ли Шаймурат каждую свободную минуту торчит там же? Смешной старик, будто без него некому сберечь подземные пробы! Придумает же: прошлой весной сторожил Белую, а теперь охраняет буровую.

Скоро полночь, аул крепко спит. Сумрачно глазеют темные окна домов. Собаки лениво ворчат на запоздалого пешехода. Какой-то сумасшедший петух прогорланил свою боевую зорьку, да другие не поверили ему. «Рано еще, спи!» Опомнившись, петух замолчал.

Тяжелые тучи опустились ниже.

Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.

Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.

— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.

Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.

Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:

— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?

— Сейчас? — удивился он.

Только Камиля могла так заботиться о других.

— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.

— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.

Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.