Лебеди улетают
Шрифт:
Когда Добрыня кончил возиться и убрал бересту, Гуннар вдруг сказал ему:
– Ты, как передают, муж доблестный и разумный. Почему Хрёреку конунгу служить не идёшь? Ведь он тебя звал.
Хрёрек конунг – так они, северяне, звали ладожского князя.
Добрыня не пожелал ему рассказывать о своём отце и о князе Вадиме. Ответил коротко:
– А недосуг мне. Ремесло гулять не велит.
Гуннар помолчал немного, потом сказал так:
– Нехорошо это, когда стоящий муж не умеет себя оборонить.
Он очень чисто говорил по-словенски, лишь по чистоте этой и угадаешь чуженина… Я видел – проняло моего
– Тебе кто сказал, что я за себя не постою?
Вот тогда-то мне показалось, будто Гуннар уже и губы сложил для ответа, и я даже угадал вроде, кого он мыслил назвать. Жизномира!.. Жизномир клепал, что ты не боец!.. А что, я ведь и сам слыхал от него про Добрыню: силён, мол, что медведь, а рубиться не зол, драться не горазд! Может, потому и почудилось?..
Но Гуннар раздумал отвечать и не торопясь поднялся. Я ещё раньше заметил, что он всегда двигался медленно, осторожно. Словно боялся чего в себе самом. Вот подошёл к поленнице, вытянул две ровные деревяшки, одну протянул усмарю:
– Потешимся, Добрыня Бориславич. Достанешь меня, скажу, что был не прав.
Я, на них глядя, стискивал в зубах палец: такая лихая вдруг заколотила меня дрожь. Вот скинули полушубки… Мой Добрыня выглядел крепким, что кондовая сосна. А Гуннар – будто ту же сосну чуть надломили да так и оставили, болеть, тяжело заращивать раны. Ну, держись, мореход! Какой силы был мой хозяин, я знал хорошо. Кто против него устоит? Однако тут Гуннар перехватил поудобнее своё полешко… И словно бы процвело то мерзлое полешко стальным жалом секиры! Непрост был Гуннар. Ой непрост!
– Бей, – проговорил он спокойно.
Вот прянул вперёд мой кожемяка… и по урманину почему-то не попал. Промахнулся. Зато Гуннар приласкал его почти что тут же. Смазал шершавой дубинкой по правому уху. Легонько так, не столь больно, сколь обидно. И когда успел!.. Ухо у Добрыни вспыхнуло, а там и всё лицо. Ужо тебе, гость урманский, гость неразумный! Вот возьмётся Добрыня за дело как следует, и побежишь по всему двору, а после в ворота! А я посвистом тебя провожу, чтобы резвее бежалось!
Ан опять оно не так вышло. Не по-моему. Гуннар царапнул его в левое ухо. И отскочил зверем лесным – мягко. И бросил полешко наземь: потешились, мол, хватит. Будет с тебя.
Добрыня тяжело дышал, опустив руку, рубашка на груди потемнела. Ждал от Гуннара поношения… Но тот просто пригладил волосы и поднял свою меховую куртку. Он дышал легко.
– Ты хороший боец, – сказал он Добрыне. – Ты почти меня достал.
Он показывал на своё левое плечо, но Добрыня лишь криво усмехнулся, не принимая хвалы:
– Ты-то мне дважды зато голову снёс…
А я всё ещё никак не верил, что кожемяка оказался побит. И радовался втихомолку, что не случилось дома старой бабки Доброгневы: вчера ещё позвали к одной молодой жене, небось как раз теперь принимала дитя… Ох всыпала бы внучку!
Я от людей вот что про него вызнал.
Гуннар Чёрный был урманским хёвдингом из тех, кому господин Рюрик позволял селиться на море Нево, торговать с корелой. Привёл же этот Гуннар с собой одних только мужей; жёнок да ребят, у кого были, оставили пока дома, в своей Урманской земле: выждать, покуда обстроятся да обживутся. И, как скоро обнаружилось, правильно поступили. То ли не поделили
Рюрик Гуннара знал хорошо, сердца против него не держал. Принял ласково, положить сказал у себя, в княжеском доме. Людям его дал товара, велел идти в Новый Город и далее к кривичам, а то и за кривичей, торговать. Те хотели оставить кого-нибудь подле вождя: негоже, мол, бросать одного. Гуннар им не разрешил, отослал всех. Нечего, сказал, кому-то из-за него, полумёртвого, лишаться прибытка. И лежал у князя всю весну и всё лето. Угасал, точно уголь на берегу, из костра выпавший. Волосы на висках белыми стали до времени…
А чего ради я про всё это рассказываю? А того ради, что как-то нынешним летом, до меня ещё, Добрыня-усмарь зван был на княжеский двор. Седло, что ли, кому-то там новое понадобилось, не то ножны к мечу. Он и пошёл, и с ним, понятное дело, Найдёнка. Добрыня, конечно, сразу к делу, в избу дружинную. Она во дворе ждать осталась: девок в ту избу редко зовут. Присела на солнышке и запела себе тихонечко, по привычке, радуясь пригожему дню. Челядь, по двору сновавшая, знай оглядывалась: любо!
Тут-то позади стукнула дверь, выскочил русоголовый малец:
– Распелась, синица! А ну, ступай-ка себе, откуда пришла!
Она перепугалась, вскочила: не увидал бы Добрыня да не взгрел сопливого за обиду. Но следом же долетел другой голос. Трудный голос, больной:
– Оставь, Дражко… Скажи ей, сюда пусть подойдёт.
Мальчишка Дражко надул губы, засопел: ведь хотел же как лучше! Найдёна пошла за ним в дверь, потом вверх по узенькому всходу. Там ложница была и в ложнице кровать урманская о звериных мордах по углам. И – чёрная голова на вышитой подушке, светлая льняная рубашка на костлявых плечах… Лицо ей тоже показалось сперва совсем чёрным, – вошла со двора в темень, окошечко там маленькое было, да и свет мимо шёл… Гуннар тихо лежал. Найдёну увидел, пошевелился, убрал волосы со лба. Рука тощая была, а ладонь широченная – ну, лопата на черенке. Потом спросил:
– Тебя как величать?
Она удивилась:
– Найдёнкой…
– Найдёнка, – повторил он. – Подойди сюда. Сядь.
Она подошла. Слышно было, Добрыня на дворе спрашивал, не видали ли, куда подевалась.
– Ты ли пела сейчас? – спросил Гуннар Чёрный. – Спой ещё… я слушать стану.
Найдёнка оробела было… да и запела ему про белого лебедя, которого дождливая осень подняла с гнезда и погнала, бедного, за три моря, за тридевять земель:
– Холодна водав быстрой реченьке.Гонит ветер злойтучи чёрные.Тучи чёрные,тучи зимние!..