Лебединая Дорога (сборник)
Шрифт:
Он всё старался заглянуть Чуриле в глаза.
– Не мне, – сказал князь, возвращая поделку. – Коню моему.
Людота тяжело вздохнул, развёл руками и вдруг едва не заплакал:
– Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр…
Чурила поднялся в горницу, высек огонь. Стянул измаранную рубашку, посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку, на слёзы, катившиеся по милым щекам. И вдруг улыбнулся:
– Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?
Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь не давала ни есть, ни смеяться, а говорить – едва-едва. Как
Вот и смотрел князь не на праздничный стол, уставленный всякой снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком свадебные чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о случившемся. И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других – недоумение. А в третьих – злорадство и насмешку.
Покачивая головой, дёргал рыжие усы тесть Малк. Представлял, должно, каково веселиться на собственной свадьбе с горячей полосой на лице. Тут же рядом сидели урмане, и старший Виглавич невозмутимо потягивал словенский мёд, изредка поглядывая на молодую княгиню. Небось, вспоминал Торсфиорд и девчонку с разорённого корабля… Младший, Эрлинг, что-то говорил сидевшей подле него зеленоглазой жене, а вот средний, тот, что ещё засадил мальчишку Мала в мешок, – средний смотрел вокруг гордо и знай себе поигрывал ножом, точно искал, с кем бы поссориться. Князя, как мог, взглядом обходил, а Звениславку и подавно. Сам он гардского конунга в деле не видел и никогда не поверит, что храбр позволяющий бить себя плетью… А вот поди ж ты, Ас-стейнн-ки сидит возле него и всё гладит его по руке.
Старый Мстислав оглядывал пировавших, слушал разноголосый шум, время от времени поворачивался к сыну. На такого сына город отчего же не оставить.
А веселее всех было, ясное дело, Вышате Добрыничу и его кончанским. Сын Вышаты, Любим, от отца не отставал, но и в этой семье не обошлось без паршивых овец. Нежелана Вышатична сидела между могучими княжескими гриднями, пригубливая, как равная, круговой ковш. Бесстрашную красавицу воины чтили. А другой Вышатич, по имени Лют, уже не первый год носивший за Чурилой щит и копьё, стоял среди отроков оружный. Охранял веселье от ссор, что с такой страшной лёгкостью вспыхивают во хмелю… Это он, Лют, тогда утром первым закричал и бросился вперёд. Пятнадцатилетний парень посейчас чуть не плакал от обиды и злости – что же ты, князь, почему не дал за себя отомстить?
Его, Люта, Чурила и подозвал к себе несколько дней спустя, рано утром. Над Кременцом светило только что вставшее солнце; Лют подошёл, вытирая перемазанные руки: острил меч. Что за воин, у которого ржавеет неухоженный, необласканный клинок.
– Коней приготовь, – сказал князь.
Вдвоём с Лютом они выехали со двора. По дороге встретился Радогость, спросил – далеко ли, Чурила отмахнулся, сказал, что скоро вернётся. За воротами же он направился к двуглавому дубу, а миновав дуб, погнал Соколика к броду. А когда мокрые кони, фыркая, вынесли их на тот берег Медведицы – поехал вверх по течению, по заросшей дороге.
– Как мыслишь, Лют, куда путь держим? – спросил князь нежданно. Лют отозвался тотчас:
– Мыслю, в Круглицу, Мстиславич…
Чурила недаром велел ему оставить оружие дома. Лют знал – разлучить князя с мечом могла лишь одна боязнь. Боязнь, что
Чурила сказал:
– А ты за воротами меня подождёшь.
Лют, всегда слушавший его беспрекословно, на сей раз возразил, и твёрдо:
– Не гневайся, господине, ослушаюсь. Где твоя голова ляжет, там и моя.
…Давным-давно, восемнадцать лет назад, Вышата Добрынич привел в дом юную красавицу жену. Справил богатую свадьбу, а минул положенный срок – и боярыня родила ему дочь.
Вышата, мечтавший о сыне, на девчонку едва посмотрел. Назвал её, точно выругал, – Нежеланой. О чём они говорили тогда с боярыней, никто не слыхал, но очень скоро во дворе появилась меньшица. В лесу повстречал Вышата бортникову дочь Долгождану, и поистине долгожданной показалась ему её молодость и красота… Целый день провёл боярин в её доме, глубоко в лесу. Попил парного молока, пожевал пахучих медовых сот. Да и увёз приглянувшуюся девушку к себе.
Отцу её с матерью оставил кошель серебра. А на другой день ещё прислал коня.
И жить бы да поживать боярским жёнам в согласии и любви, да не вышло. Появление меньшицы подрезало молодую боярыню, как коса берёзку… И случилось так, что ещё через год, в один день, родилось у Вышаты от обеих жён сразу два сына. Старшей, правда, такой подвиг и впрямь пришёлся не по силам. В тот же вечер умерла, бедная, у Вышаты на руках.
Тут только понял боярин, чего лишился… Новорожденного сынишку назвал Любимом. Надышаться на него не мог. А Долгождану с её малышом не то отпустил, не то прогнал обратно в лес. Сделал подпегой. Брошенкой. Недобрые языки повадились звать Люта Долгожданичем – до тех пор, пока не вымахал парень да не начал бить всех подряд нещадно…
Годы, однако, минули быстро, и дети выросли – отцу наказание и насмешка. Дочь Нежелана лучше всякого парня носилась на резвом коне, на скаку попадала в ивовый прутик, охотилась с соколом, примеривала руку к мечу… Ни дать ни взять поляница, в кого только пошла? Сын Любим гляделся в хазарское серебряное зеркальце, одежды носил тоже хазарские – шёлковые, под кольчугой, того и гляди, изорвутся… Лют Нежелану звал сестрой, любил её крепко. Любима презирал. Вышату за пятнадцать лет ни разу не назвал отцом.
Вот так.
С круглицкого забрала их заметили сразу – знать, ожидали. Встретили улюлюканьем.
– Лопату сюда! – расслышал Чурила хохочущий голос. – Лопату дайте, колодезник пожаловал!
Голос был вроде того самого Вячка, что приезжал с Радимом в Кременец. Со стены полетела добротная окованная лопата, съехала по отвесному склону холма, прочертила пыльную полосу, шлёпнулась на дорогу. Лют покраснел так, что не стало видно веснушек, а Чурила – точно не заметил.
Остановились перед воротами. Сверху высунулась лохматая голова – и впрямь Вячко! – и спросила, перекрывая гвалт:
– Зачем пожаловали, дорогие гости? Забыли что?
– Отвечай, – сказал Чурила негромко.
Лют встал в стременах. Новые, удобные были стремена, диво, не резали ногу сквозь мягкие кожаные сапоги. Лют звонким молодым голосом крикнул:
– Князь кременецкий Чурила Мстиславич с князем круглицким Радимом Радонежичем говорить хочет!
– Молодец, – похвалил Чурила тихо. А со стены отозвались:
– Князь наш Радим спит и будить не сказывал…
– Проснётся, донесём… если не позабудем!