Лебединая дорога

Семёнова Мария Васильевна

Услышал и князь. Но, в отличие от неё, не испугался.

– Это что? – шепнул он, наклонясь. – Никак русалка с дерева упала, расшиблась? Или папоротнику не расцвести, буреломом завалило?

– Русалка?

А Чурила вдруг предложил:

– Пошли поглядим. Может, пригодимся кому.

Он пригнулся и двинулся вперёд неслышным крадущимся шагом. Это он умел – подкрадываться, к зверю ли, к человеку. Звениславка было струсила, приотстала, но потом уцепилась за его руку и пошла с ним. Плач приблизился. Чурила осторожно раздвинул

кусты, и они увидели – никакую не русалку и подавно не папоротник, а просто Нежелану Вышатичну, всхлипывавшую под ивой. Чудные волосы Нежеланы были снова заплетены в косу, рукава-крылья подобраны серебряными створчатыми обручьями. Она ничем не напоминала не то что небесную летунью, но даже ту Нежелану, что так весело и отчаянно вела по поляне солнечный хоровод.

Чурила хотел было выйти к ней, спросить, что за беда. Но Звениславка неожиданно потянула его прочь.

– Не до нас ей, – сказала она Чуриле. – Любит Нежелана. А кого, не ведаю.

Она припомнила, как отправилась давеча в баню, как Вышатична пришла попарить подругу и как потом, когда её уже окатывали водой, всё старалась попасть под разлетавшиеся струи…

Спохватившись, Звениславка зашарила впотьмах, и Чурила почувствовал – суёт в руку что-то маленькое, плотное, чуть-чуть липкое на ощупь.

– Ешь! – велела Звениславка.

Он помедлил, спросил недоумённо:

– А это что?

Она потребовала почти сердито:

– Ты не спрашивай, ешь! Съешь, узнаешь.

Князь послушно откусил, и во рту стало сладко. Звениславушка дала ему пряник – крохотный хлебец, густо заправленный мёдом, маком и ещё чем-то душистым. Печь пряники она была великая мастерица. Давненько он таких не пробовал – целый год.

– Вкусно? – спросила она весело.

– Вкусно, – похвалил он и потянул её к себе. – А больше нету?

Звениславка легонько толкнула его и засмеялась.

– Ну всё, пропал ты, княже, – сказала с хитринкой. – Век теперь будешь меня любить, никогда на другую не заглядишься, меньшицу не приведёшь…

Чурила улыбнулся – Звениславка ощутила улыбку, хотя лица в темноте не было видно.

– А тебе-то откуда знать?

– А оттуда, – радуясь, объяснила она. – Ты пряник съел? Съел. А я в той воде, на чём замешивала, лицо своё белое умывала…

Чурила взял её за плечи, чуть-чуть отстранил от себя, сверху вниз глянул в глаза. И Звениславка перестала дышать.

– А я дома-то всё уже приготовил, – волнуясь, выговорил он тихо. – И стрелы воткнуты, и калачики, и соболя… кашу наварили… И одеяло на тридевяти снопах постелено, и жеребцы с кобылицами привязаны, ржут… Разуешь ли ныне меня, хоть моя, Звениславушка?

Утром Малк Военежич поднялся чуть свет и велел седлать коня.

– Куда собрался, старый? – появилась на крылечке жена.

Малк повернулся в седле, посмотрел на неё, кутавшуюся в тёплый платок. И подумал о том, что его Желана была всё ещё хороша. И люба ему.

– Старый…

скажешь тоже.

Желана Гораздовна прислонилась к подбою, поёжилась на утреннем холодке.

– Теперь нам внуков с тобой ожидать, Малкушка. Поедешь-то куда? На Новый двор небось?

Боярин ответил ворчливо:

– А что я там забыл.

Наклонился с коня и поцеловал жену в лоб.

Высокий княжеский терем был виден над крышами, но Малк равнодушно проехал мимо. И направился в Нижний конец, на Старый двор, к серой от протекших лет бревенчатой избе, в которой жил когда-то, ещё до хазар, его верный друг колодезник Мстислав… И куда время от времени сбегал из дому, с материнских глаз, Чурила Мстиславич.

Подъехал, и точно: первым, кого увидел через забор, был сам молодой князь.

– Ко мне ли, Военежич? – спросил Чурила приветливо.

– К тебе, княже, к тебе, – ответил Малк и направил коня в распахнутые ворота. И грозно спросил: – Куда дочку дел, Мстиславич?

Из дверей, зевая во весь рот, выглянул одноглазый Радогость. Он не выспался – ночь напролёт ходил с обнажённым мечом вокруг дома, отпугивал боевой сталью всякое лихо. При виде Малка он прыснул смехом, шарахнулся назад. Покатилось, застучало опрокинутое ведро.

– Дочку? – усмехнулся Чурила. И, обернувшись к дому, уверенно, ласково позвал: – Княгинюшка! Выдь!

Хоть и знал старый боярин, зачем едет, – сердце заколотилось. Дверь скрипнула. Мелькнула ярко-красная рубаха, каких незамужние девушки не надевают. Звениславка увидела отца, спрятала ладонями жарко вспыхнувшие щеки – и бегом пустилась к Чуриле, схоронилась за его плечом. Схоронилась и затихла, верно, было ей там хорошо. Только и торчали кончики белой, вышитой жемчугом кики. Той самой, что припасал для неё князь ещё год с лишком назад…

Малку было и смешно, и весело, и малость печально. Самую малость.

– Вено какое возьмёшь, Военежич? – спросил Чурила. Сунул руку за пазуху и вытащил толстую русую косу, перевязанную ремешком. Показал боярину. – Мужатая жена теперь твоя Звениславка. Разула меня.

Малк взялся за усы, поглядывая то на него, то на косу, то на дочь, на прядку остриженных волос, выглядывавшую из-под кики, надетой ещё неумело.

– Вено с тебя, с беспортошного… – начал он полушутя, но тут с улицы, прямо через тын, махнул во двор княжеский отрок.

– Мстиславич! – выдохнул мальчишка. – Радим-князь перед воротами сам-третей стоит. Говорить с тобой хочет.

С Чурилы так и сползло всякое веселье. Шрам на лице натянулся, левое веко нависло, прикрывая глаз.

– Ну зови, не у ворот же ему торчать. Сюда едет пусть!

Отрок убежал. Чурила обернулся к жене, взял её за руку.

– Шла бы в дом, Звениславушка. Да и ты тоже, боярин.

5

Запыхавшийся отрок вернулся к воротам.