Лебединая дорога

Семёнова Мария Васильевна

Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но намерения чужеземца были ясны. Он ушёл, оглядываясь и хромая. А сын хёвдинга нагнулся к девчонке и поставил её на ноги. И спрятал за спину руки, надолго запомнившие, как легли в них её остренькие тёплые локти…

– Ты кто? – спросил он, сообразив наконец, что говорить следовало по-гардски.

У неё уже набухал на щеке свежий синяк.

– Смирёнкой зовут… – ответила она, утирая с лица слёзы и грязь. – Боярина Вышаты

Добрынича раба.

Вид у неё был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.

– Смэрна, – примерился Видга к непривычному имени. Он глядел на Смирёну и только теперь явственно видел всё то, чего не заметил в лесу. Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских грубых мозолях… глаза, красные от слёз и работы впотьмах… Рабыня! Но, странное дело, память знай подсовывала ему не малодушного Гриса, а Рагнара с Адельстейном. И ещё славную тир, любимицу пращура Халля, мать пра-пра-прадеда…

Сзади приблизились трое Олавссонов.

– Вестейн ярл! – почесывая в бороде, недовольно повторил Бьёрн. – Мало нам хлопот с Вестейном ярлом!

Гуннар потрогал перевязанную шею и промолчал. А Сигурд дружески заулыбался Смирёне. Вспомнил, верно, свою черноглазую Унн, недавно пообещавшую ему нового сына.

Тут со стороны города приблизился всадник, по виду – слуга. Второго коня он вёл в поводу. Подъехав к четвёрке урман, он остановился, помедлил, явно не зная, с кем заговорить, и наконец сказал сразу всем четверым – сами разберутся:

– Вышата Добрынич на раба нерадивого просит не сердиться. В гости зовёт, на беседу и угощение…

Видга шагнул к коню. Ездил он хорошо, привык ещё дома. И указал Смирёнке место впереди себя:

– Полезай!

У неё снова дрогнули просохшие было ресницы, а за ресницами и губы:

– Куда же я, княжич… воды-то принести…

Видга сдвинул брови, но ничего не сказал. Не его Смэрна, не выкупил он её ещё у гардского ярла. Не ему и распоряжаться, что ей делать и куда идти.

Так, хмурым, и проехал он полгорода, а потом, не видя кланяющихся трэлей, минул ворота боярского двора.

И вот тут-то едва не раскрыл рта. То, что гардцы умели строить, он знал – на то она и Гардарики, Страна городов. Видал и высокий конунгов дом. Это когда их, по здешнему обычаю, водили на роту – клясться в непреступлении законов стейннборгского тинга… Тогда и ещё после, у конунга на свадебном пиру. И не только Видгу, всех поразила высота бревенчатых стен, гордые светлые окна покоя для советов, красивая и непривычная резьба. Никак не думал Видга увидеть дом лучше, чем тот. Увидел. С улицы-то эти палаты смотрелись совсем не так, как со двора. Двор у боярина был всё же поуже княжеского – тесен, не разворачивались к улице деревянные плечи хором. Но зато вблизи хоть у кого валилась с головы шапка. У тех, кто в простых избах жил, – от зависти, у мужей нарочитых – от ревности…

Вспомнился и Видге родительский дом. Показался беднее и проще убранством. Но не устыдил… Кому выпряли норны судьбу почётнее, чем сэконунгу, хозяину моря? Никому. А его дом – палуба длинного корабля. Морской конунг редко сходит на берег. На что ему такой дом?

Навстречу боярину Видга пошёл с поднятой головой.

Вышата

Добрынич урманского княжича встретил ласковее не придумаешь. Заметив его любопытство, сам повёл по дому, показывая зимние и летние спальни-ложницы, просторные сени на затейливых резных столбах… Честь невиданная! Показал даже островерхий терем, в котором изредка принимал званых гостей.

Видга дивился про себя, но не слишком. Где тот драккар, на котором ярл добыл все эти сокровища? Нету у него драккара, и, значит, ничего нет.

Потом боярин кликнул детей – познакомиться.

На красавицу Нежелану Видга посмотрел равнодушно. Отметил бусы у неё на шее – радуга да и только, – и ещё дорогое, нарядное платье. Снять бы с неё всё это да надеть на Смэрну. Небось стала бы не хуже.

А Любим – да что Любим! Ни парень, ни девка, плюнуть не на что. Очень не любил Видга Вестейна ярла, но сына не поставил бы не то что рядом с ним – даже поблизости…

Вслух он, понятно, ничего этого не сказал. Знакомясь, переврал гардские имена и сам посмеялся. А о себе услышал ставшее уже привычным: Витенег.

Ярл велел нести на стол угощение. Странный обычай был в этой земле – еду и питьё здесь подавали к приходу гостей, а потом убирали, вместо того чтобы просто вынести столы.

– У меня дома лежит кошель, – сказал Видга боярину, с трудом подбирая слова и жалея, что рядом не было Скегги, у которого всё это получалось много, много легче. – Мы сражались в пути и брали богатство. В моём кошеле лежат полторы марки серебра. Это много. Я был на разных торгах и знаю, сколько стоит рабыня. У тебя, наверное, есть весы. Должно остаться полмарки, но я не буду торговаться, потому что побил твоего раба, и ты можешь потребовать виру за обиду…

Про себя Вышата потешался, но ничем этого не выдал. Только всё угощал Видгу, не скупясь ни на зелёное, ни на синее заморское вино. Видга, непривычный к вину, еле пересиливал отвращение. Однако, что поделаешь, пил. Откажешься – засмеют.

Поздно вечером он, пошатываясь, выбрался из города и долго кричал через реку, чтобы его перевезли. Не докричался и пустился вплавь. Вылез на берег мокрый и задумчивый. Рабыню ему Вышата так и не продал. И обидеться повода не дал. Зато дал уразуметь, что ему, Видге, Смэрны… как это здесь говорили, что-то насчёт своих собственных ушей…

7

Кременецкие князья с ближними и дружиной были званы к Халльгриму хёвдингу на свадебное торжество.

В Урманском конце ещё пахло свежей древесиной, под ногами и копытами хрустели белые завитки. Хозяин сам выходил встречать гостей, вёл их в дом, усаживал на богато застланные лавки. Словенские бояре озирались, потихоньку рассматривали стены, увешанные ярко раскрашенными щитами и оружием. Заглядывали в суровые лица Богов, охранявших хозяйское место. Новый дом Халльгрима Виглафссона был выстроен в точности как прежний: словенский глаз не находил ни всходов наверх, ни полатей, ни каменной печки. Только широкие скамьи вдоль стен да огонь посреди пола, в глиняном очаге… Кровлю поддерживали высокие столбы, раздвоенные на концах. Жирная сажа ещё не успела осесть на них, и оттого всё вокруг казалось особенно новеньким и чистым.