Лебединая дорога
Шрифт:
Конные воины уже поравнялись с последним домом в селении, когда из-за косого забора, прямо под копыта, выкатилась стайка мальчишек. Мелькали кулаки, летела из рубашонок пыль.
– Хазарчонок! – верещал десяток голосов. – Бей хазарчонка!
Увлечённые преследованием, они выскочили на дорогу, и тут только, заприметив кугыжу словен, в испуге остановились, а потом бросились кто куда.
Оставался на месте лишь один, тот, кого гоняла вся эта ватага. Кудрявый черноголовый мальчишка лет шести,
– Лют! – позвал он, указывая на малыша.
Вершники поворачивали коней, объезжая неожиданную помеху. Лют соскочил с седла, загораживая мальчишку от скакавших позади, и заорал на него по-мерянски:
– А ну-ка проваливай! Нашёл мне, где играть!
Мальчишка поднял на него серые, неожиданные на смуглой мордочке, глаза – один уже закрылся, заплывший полновесным синяком, – и вдруг тонко и яростно крикнул по-словенски:
– Пусть топчут! Я хазарчонок!
Голосишко сорвался и смолк. Маленький задира глотал слёзы, но кулаков не разжимал.
Княжьи ехали мимо. На Люта смотрели равнодушно: этот всюду найдёт, кому вытереть нос.
Остановился только боярин Радогость:
– Что тут ещё?
Лют объяснил, и суровый боец, к его удивлению, наклонился с седла.
– Иди-ка сюда, сынок, – сказал он, подхватывая хазарчонка и усаживая к себе на коня. – Два ока у нас на двоих, я ли да за тобой не присмотрю…
Крикнув князю, что догонит, он пропустил ехавших и направился к мальчишкам, любопытно выглядывавшим из-за заборов.
– За что били, мелюзга? – спросил Радогость. – Ну?
– Он хазарчонок! – радостно сообщил ему парнишка побойчее. – У него отец хазарин!
Малыш так и рванулся из рук у боярина, но Радогость не пустил, и тогда он прижался к нему и затих – только злые слёзы впитывались в дорогой плащ.
Лют покосился на пыльную чёрную головёнку. Верить не хотелось.
– Какой ещё хазарин? – спросил Радогость спокойно.
– Его мать хазары украли! – наперебой затрещали мальчишки. Осмелев, они один за другим перелезали через косые жерди. – Она потом от них убежала! Вот! А он родился! А отца у него нет!
Лют задохнулся от ярости. Молча схватил из-за сапога плеть и погнал завизжавшую ватагу – кого куда… Остановился с трудом. И вернулся к боярину, который как раз спрашивал малыша, в каком дворе найти его мать.
Они с Лютом нагнали дружину около полудня, когда те располагались на отдых. Между двумя боевыми конями весело бежал третий. В седле неумело сидела молодая, очень красивая женщина, одетая по-славянски. Её ноги в разбитых лаптях всё выскакивали из посеребрённых стремян.
– Жена моя, – представил её Радогость, снимая с седла. – А звать её… Тебя как звать-то?
Воины дружно захохотали.
– Жена!
– Что веселитесь! – расправляя грудь, осадил их боярин. Единственный
С другой стороны за боярскую штанину двумя руками держался хазарчонок.
Торгейр Гудмундссон смотрел на гардского ярла, задумчиво пощипывая бороду. Думалось ему про ту вышивальщицу, которая почему-то повадилась сниться ему чуть не каждую ночь…
10
…С паршивой овцы – хоть шерсти клок.
Беличья Падь была, наверное, настолько же меньше Медвежьего Угла, насколько сама белка была меньше медведя. Всего три дома, поставленных без большого порядка и давно потемневших от времени, смотрелись с крутого берега в чистые воды речушки. Рассказывали, будто Беличью Падь основали охотники, когда-то давно забредшие в эти места и увидевшие здесь несметное количество белок, переправлявшихся с берега на берег. Добытую рухлядь охотники едва дотащили до дому. А позже вернулись к памятному месту – и поселились, на тот случай, если белки придут ещё раз.
Однако нашествие не повторялось, и нынче Падь жила совсем небогато. Чурила никогда не задерживался здесь подолгу. Большой дани здесь взять было нельзя, но зато кугыжа каждый год устраивал ему охоту.
В Беличьей Пади, как и в Медвежьем Углу, о приближении данщиков узнали заранее. Быстрые молодые охотники на выносливых верховых лосях проследили за ними издалека и вернулись незамеченными, опередив словен на несколько дней.
Когда же кременецкие показались возле селения, встречать вышла вся Падь с кугыжей во главе. Вещь небывалая – побросав дела, меряне собрались между лесом и репищами. Смотрели на подъезжавших с тревогой и страхом.
Вышата Добрынич немедля сдвинул суровые брови:
– Небось дани давать не хотят…
Чурила без лишних слов направил Соколика прямо к толпе.
Навстречу уже ковылял дряхлый седой кугыжа, настолько старый, что текучее время с некоторых пор перестало накладывать на него свои отметины. Чурила помнил его точно таким же и три, и пять, и все десять лет тому назад.
– Будь здоров, дед Патраш! – не чинясь, первым поприветствовал он старика. – Чем порадуешь, старинушка?
Кугыжа, кряхтя, согнул перед ним закостенелую спину.
– И ты здравствуй, господине, батюшка князь.
Соколик тоже узнал старца и ткнулся к нему в руки за привычным угощением. Но дед вдруг повалился на колени, и конь от неожиданности заплясал, вздёргивая головой.
– Смилосердствуйся, батюшка, – щурясь на князя против света, жалобно задребезжал старый мерянин. – Руби мне глупую голову… только детей моих припаса на зиму не лишай… не вели казнить, нету у нас для тебя дани.
– А врёшь, старый лис, – сказал, подъехав, боярин Вышата. – Не верь, князь, я его знаю, хитрого! Сам посмотрю, много ли напрятал! И где!