Лечебный факультет, или Спасти лягушку

Форель Дарья

Насмотревшись на взятки, цинизм и издевательства, я думала, что самое страшное в человеке — безмерная, глубочайшая корысть. Но я ошибалась.

Катя Лаврентьева была нашей старостой. Она вообще с самого начала лезла во всевозможную самодеятельность, состояла в кавээновской команде «Нота Бене», выдвигалась на конкурс «Мисс Университет» и каждый день после уроков бегала в студенческий профком.

Как староста группы Лаврентьева постоянно на всех стучала. Сначала она вершила зло в открытую, преподнося это блюдо под соусом заботы. Она говорила: «Ведь если я не расскажу всю правду, на

группу будут криво смотреть!» Или: «Я же для тебя стараюсь, дурень. Когда ж ты добровольно начнешь учиться, врач?» Бывало, подойдешь к ней, попросишь по-человечески:

— Старушка, выручай. Прогуляла математику, не проснулась, опоздала. Пометь меня как присутствовавшую.

Катя вытягивала губы и строго опускала ресницы-

— Сорри, подруга. Никак не могу.

Затем, когда Катя поняла, что ее статус старосты под угрозой, она стала доносить втайне ото всех. Улыбаясь, обещала, что поможет и отмажет, а сама бежала к куратору жаловаться. Этот — не пришел, тот — намерен заплатить, та — уже подкупила профессуру. Тем не менее к Кате относились достаточно спокойно. Прохладно, но снисходительно.

У Кати были три подруги: Оля Уварова, Лена Пахомова и Регина Цыбина. Эти девочки, видать, вместо модных журналов читали «Домострой». Они носили целомудренные свитера и юбки, общались исключительно на тему домоводства и вслух мечтали выйти замуж и родить детей (пока что получилось только у Оли). Кроме того, в отличие от Никитиной, Пахомова, Цыбина и Уварова старательно всем сочувствовали. Они качали розоватыми головками, сжимали губки и поглаживали твой локоть, приговаривая:

— Ох, бедняга ты моя. Заболела? Чайку принести? Тройку влепили? Ничего, хочешь, я с тобой позанимаюсь? С другом поругались? Не переживай, лапочка. Хочешь, переночуй у меня. Правда, раскладная постель сломалась…

Более того — одна из них, сейчас не вспомню, кто именно, даже была идейной вегетарианкой.

Патологическая физиология началась на пятом семестре. Ее преподавал мерзкий тип — Олег Александрович Бабин, тридцатилетний сильно пьющий врач со скорой. Он периодически вставлял в предложения элементы тюремного жаргона и зачем-то набивался к студентам в друзья — некоторые наши парни пили с ним в угловой пиццерии «Чайка».

Вот как началось первое занятие: Бабин вошел в аудиторию, встал спиной к доске и сделал руками такой Удивительный жест— как будто он несет огромный поднос. Эта поза характерна для египетских фресок, на которых несколько жриц обращаются с молитвой к богу Ра. Короче, руки в стороны, ладони смотрят вверх. Получается кривой и вытянутый треугольник. И тут Бабин вдруг объявил:

— Я — матка!

Игнатьев заметно напрягся. Его гематомы, приобретенные не без помощи Бурта, еще не все прошли.

Все моментально стихли. Секрет этого заявления разгадали только сидящие впереди: от Бабина несло алкогольным перегаром.

Власов тут же поднял руку:

— А я — яичник!

— Эй, вы там, не мешайте. У нас сегодня урок про строение внутренних органов. С матки, пожалуй, и начнем. Итак, как вы проходили на гистологии, у нас есть три слоя, эпителий… так, кто там телефон включил? А ну, вырубить немедленно! Теперь слушаем внимательно господина педагога.

Я — человек, открытый для предложений. Так что кому лень ходить — будем общаться. Этого я вам не говорил. Это вам так, послышалось. Теперь про органы — чтобы понять, как сокращаются мышечные слои, мы будем проводить опыты на зверях. Поднимите руки, кто успел заметить, что возле нашего универа нет бездомных собак?

К сожалению, это была не шутка. Это была жуткая и гнусная правда, ввергшая всю группу в детский восторг.

— Да ладно вам! — сказал Нанзат. — Че, прям резать будем?

— Да.

— Ух ты, класс! — подал голос кто-то.

— Круто, а мы убивать сами будем, или нам уже дохлых и вонючих принесут?

— Сами, сами. Уймитесь.

Я помню, как в первый раз нам принесли мышь. Она была достаточно раскормленной, беленькой, с розовыми глазами. Шерстка пахла детским мылом. Она была чистой-чистой, как кусок только вынутой из упаковки ваты

После того как ее «обездвижил» восторженный обладатель пары неловких рук, началось самое интересное.

— Блин, а она что-то чувствует еще? — спросила Цыбина.

Подлетела Пахомова со скальпелем:

— Да не, мы ж ей отключили спиной мозг. Сейчас пойдут только физиологические движения.

— Эй, девочки, смотрите, она пасть приоткрыла. Хрена се! Давайте посмотрим, что она сделает, если ей ковырнуть живот!

— Ой, как интересненько, — сказала Лаврентьева. — Вскроем ее, девчонки, а?

Я набралась смелости (всегда боялась этой троицы) и подошла.

— Может, не стоит? Мы и так уже измучили зверя.

— Форель, да ну тебя!

— Да, — сказала Цыбина, — ты сама ни черта не учишь, так почему отвлекаешь? Иди почитай. Скоро «коллок», а ты занимаешься фигней.

Я поднапряглась.

— Девочки, но как же можно…

Три пары вылупленных глаз с густо намазанными ресницами одарили меня взглядами в стиле хмурой служащей «Сбербанка». Так смотрят, когда задергивают шторку и говорят:

— У нас обед!

Я посмотрела вокруг. Единственными непричастными к этому акту зловещего садизма были Игнатьев, Морозова, Воронцова и Саяна. Рита с Власовым в тот день вообще не явились.

Я взглянула на ребят с надеждой. Саяна что-то рисовала в тетради. Морозова, Воронцова и Игнатьев, закинув ноги на парту, о чем-то оживленно беседовали. Рассчитывать было не на кого.

Потом я заметила, что Саяна время от времени поднимает на переднюю парту свой восточный взгляд и осуждающе щурится. Я подошла к ней:

— Может, попробуем повлиять?

— На что?

— Да на это…

— Я уже пробовала. Больше пробовать не буду.

— А как?

— Я просто подошла и сказала: твари, вы что делаете? Побойтесь Бога…

— А они?

— Как видишь. Не побоялись.

Потом она закрыла тетрадь и сказала:

— Форель, не парься. Думаешь, мне это нравится? Думаешь, совесть не мучает? Думаешь, я могу на это спокойно смотреть? Нет, не могу. Но и сделать я тоже ничего не могу. Терпи. И я потерплю. Осталось еще немного.