Лечение электричеством
Шрифт:
Она извивалась на простыне своим длинным атлетическим телом, как на анатомическом столе; поджарые ноги бывшей манекенщицы с чуть выпуклыми подростковыми коленками ерзали шершавыми ступнями по обнаженной обивке матраса: даже в этом их бессознательном движении чувствовалось, что женщина всю жизнь проходила на каблуках. Она хотела всего: насилия, нежности, завязанных глаз, лошадиных хлыстов, щекочущих перьев, пластмассовых шариков на веревочке, страшных кожаных шлемов, хамской, непонятной ей матерщины,
— Еще, — сказала она. — Я не дам тебе денег на твоих сучек.
Грабору она нравилась, она не позволяла ни себе, ни ему говорить о любви. Он забывал и о том, что она — миллионерша, жена министра образования Уругвая, крупного предпринимателя, что у нее повсюду квартиры и особняки. Она воспитала мужу троих детей: одного своего и двух девочек от предыдущего его брака. Он дал ей возможность отдохнуть и позволял такие вот путешествия на грань возможного. Их отношения умещались в рамки неписаного контракта, и никто из них не позволял себе его нарушить.
Он перевернул ее на живот и привязал за руки к перекладинам кровати разорванным шемизе (дикарь, он так и не научился его расстегивать).
— Сколько мужиков было у тебя за это время? — спросил он и неожиданно больно хлестанул ее ремнем по спортивной заднице. — Это за первого. — Берта зарычала, никакого сладострастия в ее рыке больше не было. Рванулась так, будто собирается ответить ударом на удар, завязать драку. Он размотал веревку, когда понял, что ее боль прошла, извинился и взял ее за руку.
— Тихо, — сказал он. — Ты должна позвонить своей маме.
— Мы не разговариваем об этом, — она успокоилась; шлепок пошел ей на пользу. — Да, мне надо позвонить.
Берта повернулась, села на кровати, в глазах ее забрезжили возвращение к жизни и медлительно тающая благодарность. По телевизору мелькали беззвучные кадры неопрятной групповухи за три доллара в сутки, этот мотель существовал в основном за счет приезжающей молодежи. Берта держала здесь свой номер из гигиенических соображений.
— Как мужики могут смотреть это дерьмо, — сказала она, кивнув в сторону ящика. — Один раз видела, когда смешно. Там маляр стоит на стремянке, к нему подкрадывается домохозяйка… И отсасывает, отсасывает… А он малюет… малюет… Я немка, почему я так не люблю немцев? — Она вздохнула. — У тебя хоть какая-то фантазия. Я недавно у одного американа спросила, а он: ну вот я, ты, на яхте, среди океана. Гумозники. И вообще надоело: секс, спорт, все одно. Мы сегодня вечером улетаем в Европу. Прекрати пить. От этого плохо пахнет кожа. И не связывайся с ФБР, ничего глупее придумать невозможно.
Берта сосредоточилась. Накинув простыню на свое рыжее тело, она набирала номера и разговаривала на непонятных
Он не заметил, когда Берта ушла.
ФРАГМЕНТ 39
Когда Лизонька удалилась, Грабор с удовольствием включился в обсуждение ее тактико-технических характеристик.
— Романтическая особа. Вечная весна, бесконечная молодость. Баба-гуляй-нога. У нее каждый день: убийства, призраки, аборты, а в ушах играет Шостакович на скрипичном оркестре. — Грабор заострил внимание на последней детали. — Мы вместе выполняем миссию русского народа.
— Чево? — зыркнул Хивук.
— Миссию русского народа. Мы как Шумахер, бля. Пьем только «Хеннесси» и «Мартель». Сквозь тернии к звездам.
— Чево?
В разговор включился Костя Тикмэн:
— Тернии — это такие колючие кусты, — сказал он. — Терновник слышал? Некоторым подлецам раньше надевали на голову терновый венец. Впрочем, не только подлецам. Зачем ты увольняешь Тулио, он ветеран Вьетнама.
— Костя, хочешь, я тебе твой хвост сейчас отрежу, — сказал Василий. — Такой хвост должен над задницей висеть.
ФРАГМЕНТ 40
— Как хорошо, что вы здесь. У меня к вам дело. — Голос был высокий, настойчивый. За их спинами стоял художник Рогозин-Сасси, Ольга заняла место за отдаленным столиком, открыла книгу, высоко держа ее перед собой обеими руками. — Грабор, ты же фотограф, художник, ты должен понимать меня, должен понимать искусство.
— Какой я фотограф, — сказал Грабор. — Я был фотографом. Я теперь, как Вася. Свободный предприниматель. Вон фотограф сидит. — Грабор кивнул в сторону Тикмэна.
— Рафаэль… Леонардо… — продолжил Сасси. — Я преклоняюсь перед ними, но это доступный реализм, это все-таки слишком красиво. Жизнь это другое, это безобразно, скорее всего. Ты согласен?
— Абсолютно безобразно.
— Ты любишь Рембрандта? Ты знаешь, что он тоже смешивал краску со стеклом? Он этим передает энергию… Как Федор Михайлович… Взял и обнажил мир с кишками… Все передал… — Сасси взялся рукой за пуговицу своей куртки. — Правда убивает, уничтожает. Настоящий художник это убийца, кровавый садист. Остальное — безделушки, блестящие безделушки.