Лечу за мечтой
Шрифт:
— Тут и подумаешь: "Хорошо, что конструкторы иногда ошибаются и делают самолет с запасом прочности сверх расчетной…"
— О! Не раз я вспоминал добрым словом Туполева, — подхватил Казаков, — благо, что его прочнисты перетяжелили крыло, сделали его прочнее, чем сами предполагали. Это нас и спасло. Взглянул я на акселерометр — мать ты моя, мамочка!.. Стрелка на цифрах 4,2!.. В этой кутерьме и напряжении всех сил я и не заметил, как меня гнет эта непрерывная четырехкратная перегрузка!
Вы, конечно, понимаете, — продолжал, закуривая, Алексей
Помог мне выкарабкаться из этой страшной спирали такой момент… Только, значит, усек я на акселерометре эту самую перегрузочку 4,2, вдруг слышу: где-то под правой плоскостью металлический хруст раздался… "Ну, — мелькнула мысль, — теперь хана!"
Вздрогнула вся машина, и грохот, свист и зуд в кабине стали ощущаться как-то иначе. Я, наверное, съежился весь, может, зажмурил глаза — не знаю. Как мышь перед котом. А в голове: "Вот сейчас! Вот сейчас раздеталируемся!"
Только успел так подумать, тут слышу точно такой же хруст с левой стороны. Но что такое — не разваливается машина, летит? Правда, все в той же глубокой спирали и к земле летит! А все же, чувствую, что-то произошло… Как-то шумит иначе.
Кинул я тут взгляд на приборную доску и сперва заметил: скорость сильно упала. Сразу не понял, почему. А потом уже дошло до сознания, что света красных лампочек шасси не вижу… Потухли, не горят красные лампочки против табло "Шасси убрано". "Вот оно что! — смикитил. — Значит, тот хруст был в замках шасси… Ушки не выдержали перегрузки, оборвались, и стойки с колесами вывалились из своих обтекаемых ниш!"
Да, теперь машина заметно тормозилась, скорость продолжала падать. Словом, наступил такой момент, когда я, к непередаваемой радости своей, почувствовал, что штурвал, педали приобрели некоторую эластичность, податливость. Здесь, естественно, откуда взялись у меня силы! Навалился я на управление. Не знаю, какую штангу я тогда выжал! Не меньше сотни килограммов, уверен, было!
И вот вижу: мало-помалу крыло стало выравниваться из крена. Прошло еще несколько секунд, я приложил еще силу к штурвалу, и машина выровнялась окончательно.
Вот когда только взглянул вниз: пашни, перелески с мелким кустарником, небольшая, шустро-извилистая речушка теперь уже плавно надвигались на самолет, на нас, и я, как мне теперь кажется, будто впервые их увидел. Такая в их контурах была удивительная ясность, четкость. Заметил их, должно быть, потому, что они приобрели для меня свой первоначальный смысл. Я все еще кряхтел, напрягая последние силы, и труд мой увенчался успехом. Совсем вышла машина в горизонтальный полет. И каково мне сейчас произнести это, — я знаю, в это трудно поверить, — вышла на высоте всего каких-нибудь ста метров, не больше! Таким образом, машина и мы в ней сыпались на сверхпредельной скорости и перегрузке с девяти тысяч метров почти что до земли! Да, "почти что".
Осторожно, плавненько, как только было можно, стал я набирать
Мне было не до анализа своих переживаний — я был все время занят, был во власти управления. Зато штурман бог знает что пережил. Это я могу заключить хотя бы по тому, как он бессильно повалился на педали управления, лишь только понял, что удалось выйти из этой кошмарной спирали. Силы тут и оставили его.
Час от часу не легче! Я, крадучись, набираю высоту, а штурман зажал педали — не сдвинешь их с места опять.
Выбрал я момент, толкнул его ногой. Он пришел в себя. Я красноречиво посоветовал ему убраться с педалей, и он, сообразив, отпрянул от них, как от циркулярной пилы.
Чудно теперь вспоминать! Я попробовал накренить самолет вт усторону, влево… Психологически это оказалось особенно нелегко. Ведь шутка сказать: только что мы сыпались с вертикальным креном с девяти тысяч почти до нуля!
Сперва пробую совсем малость, совсем чуть влево… Ничего — кренится… Я обратно — выходит из крена. Все в порядке.
А штурман смотрит на мои воровские движения и начинает канючить: "Пошли на посадку прямо под собой, на брюхо!"
Не скрою, был и у меня такой искус. Больно устал я. Хотелось поскорей плюхнуться, выбраться на траву и лежать так сутки, не шевелясь.
И все-таки — что там было в башке, теперь не вспомнить, — медлил я с этим решением, не убирал газ. Самолет устойчиво летит, послушно отвечает на мои действия штурвалом. Двигатели работают как ни в чем не бывало. И я подумал: "А зачем на брюхо? Какого теперь рожна бояться? Машина держится, не падает, надо пощупать ее, как она насчет рулей, да и топать к себе домой на посадку…"
Тогда я передал по радио, что часть экипажа и командир самолет покинули, а часть осталась на борту.
Тут развернулся я по радиокомпасу к себе на аэродром, и через десять минут штурман закричал мне, что аэродром под нами. Мы шли теперь над сплошной облачностью, нам передали, что нижний край облаков — сто метров. Пришлось зайти по радиолокатору. Ничего, зашли и сели. Покатились по бетону.
На земле нас уже ждали пожарники, ждали взволнованный директор авиационного завода, начальники цехов, были здесь, на поле, и все сотрудники летно-испытательной станции.
Аварийная комиссия, назначенная министром, в составе председателя Григория Семеновича Калачева и членов Даниила Степановича Зосима и Ивана Ивановича Шунейко, прибыла на другой день. Ну, скажу еще, что вскоре вслед за комиссией к нам на завод приехал видный в ту пору журналист из Москвы.
Но что можно было написать тогда обо всем этом? Теперь, когда уже минуло девятнадцать лет, — другое дело… И машины той, на которой это случилось, теперь уже давно нет. И ее сестер, что выпускались тогда нашим заводом крупносерийно, тоже нет. Их давно сменили более современные самолеты. Так что теперь другой разговор, а тогда ничего толком рассказать было нельзя.