Лёд

Макбейн Эд

С правой стороны холла находился высокий стол дежурного, похожий на алтарь правосудия, за которым восседает судья. Однако, в отличие от алтаря правосудия, его окружали медные перила – на уровне пояса, и за столом сидел сержант Дэйв Мерчисон. По одну его руку была табличка с надписью, в соответствии с которой все посетители должны были остановиться и изложить свое дело, по другую руку – открытый гроссбух с записями (так называемой «регистрацией») всех без исключения преступников, кто появлялся здесь, будь то ночью или днем. В данную минуту Мерчисон никого не регистрировал. Мерчисон пил кофе. Толстыми пальцами он сжимал кружку – перед его круглым лицом поднимался

пар. Мерчисону было за пятьдесят, он был полноват, к тому же облачен в потрепанный синий джемпер с пуговицами, от которого казался еще более толстым, чем на самом деле. Кстати сказать, полнота была нарушением устава. Мерчисон поднял глаза, когда Карелла прошел мимо него.

– Доброе утро, – сказал он.

– Доброе утро, Дэйв, – ответил Карелла. – Как здесь идут дела?

– Внизу у нас тихо, – ответил Мерчисон. – Другое дело – этажом выше.

– Ну, так что же там? – вздохнул Карелла, минуя, наверное, в десятитысячный раз скромную, прибитую к стене белую табличку с черными буквами «Следственный отдел» и стрелочкой, указывающей на второй этаж. Наверх вели железные ступеньки, узкие и тщательно вычищенные. Шестнадцать ступенек – поворот – еще шестнадцать ступенек – и направо в тускло освещенный коридор. Он открыл первую дверь с надписью «Комната для переодевания», прошел прямо к своему шкафу во втором ряду от входа, повернул диск цифрового замка, открыл дверцу, повесил пальто и шарф. На секунду задумался, не снять ли кальсоны. Нет, в такой холодный день и в помещении не будет слишком тепло.

Карелла вышел из раздевалки и пошел по коридору мимо деревянной скамьи слева, в который раз гадая, кто вырезал сердечко с инициалами «С. J.» на подлокотнике, мимо скамьи без спинки справа в узком алькове перед заколоченными дверями бывшей лифтовой шахты, мимо двери с надписью «Мужской туалет» и двери слева с маленькой табличкой «Канцелярия». Комната детективов находилась в конце коридора.

Вначале он увидел знакомую деревянную перегородку. С другой ее стороны он увидел письменные столы, телефоны, доску объявлений с различными фотографиями и сообщениями, светильник в виде шара, висящий на потолке, другие письменные столы и окна, забранные решетками и выходящие на улицу с фасада. Карелла окунулся в привычный гомон голосов и звуков.

Портативный радиоприемник детектива Ричарда Дженеро на краю его стола играл рок-н-ролл. Музыка означала, что лейтенанта еще нет. Карелла тотчас направился к столу Дженеро и выключил радио. Стало немного легче, но не слишком. Шум в комнате детективов, как и сам ее облик, был частью его работы. Порою ему даже казалось, что здесь, в этой комнате с трещинами на светло-зеленых стенах, уютнее, чем дома в гостиной.

Все в отделе утверждали, что Карелла превращается в коротышку, когда надевает водолазку или свитер с воротником «хомут». На самом деле он не был коротышкой. Рост его превышал шесть футов, у него были широкие плечи, узкие бедра и вид атлета – хотя спортом он не занимался. Уголки карих глаз, скошенные слегка книзу, придавали его лицу что-то восточное – в отделе шутили, что он должен быть родственником Такаши Фудживары, единственного американского японца среди детективов участка. Такаши был очень молод и восхищался Кареллой – в большей степени, чем своими никчемными двоюродными братьями. Карелла выучил, как по-японски говорить «доброе утро». Когда Такаши входил в комнату – будь то утро, день или вечер, – Карелла всегда приветствовал его «О-хай-о!». А Такаши отвечал: «Привет, брат!»

В то субботнее утро на Карелле был спортивный пиджак, а под ним – теплая водолазка. Поэтому

Мейер Мейер сразу сказал ему:

– Водолазка тебя укорачивает.

– Она меня согревает, – ответил Карелла.

– Что лучше: не мерзнуть или быть высоким? – философски спросил Мейер и продолжил печатать.

Он не любил печатать – в принципе. Сегодня сосредоточиться на клавиатуре было особенно трудно. С другого конца комнаты доносились испанские ругательства, которые изрыгала беременная дама, адресуя их всему свету вообще и детективу Коттону Хейзу в частности, оттуда также звучал одобрительный хор утренних пьянчуг. Мейер терпеливо продолжал печатать, а беременная громко вопрошала, какое Кот-тон Хейз «имеет право».

Терпение Мейера было благоприобретенным навыком, и оттачивалось оно годами – до совершенства. На самом деле Мейер вовсе не был терпелив. Это качество он вырабатывал, чтобы выжить. С детства. Отец Мейера был большой шутник. Во время церемонии обрезания отец Мейера сделал объявление. Это объявление относилось к имени ребенка. Ребенка будут звать Мейер Мейер. Старик думал: это ужасно смешно. Но резнику настолько не понравился подобный юмор, что у него даже дрогнула рука. К счастью, все обошлось: он не отрезал лишнего.

Однако быть ортодоксальным евреем в совершенно нееврейском районе – не такое простое испытание, даже если вас и не зовут Мейер Мейер. Ничто не проходит бесследно. Мейер Мейер начал лысеть еще в ранней молодости. Теперь он был совсем лысым дородным человеком с голубыми глазами, чуть выше ростом, чем Карелла, даже когда Карелла не надевал водолазку. Печатая, Мейер Мейер курил сигару и думал о сигарете. Он стал курить сигары в День отца год назад – дочь подарила ему коробку с дорогими сигарами, надеясь, что он бросит курить сигареты. Все равно то и дело он выкуривал одну-другую сигарегу, но решил тем не менее покончить с ними бесповоротно. В такой день, как сегодня, он чувствовал, что терпение его на исходе и решимость отказаться от курения поколеблена.

С другого конца комнаты беременная крикнула на жаргоне путан – смеси английского с испанским:

– Сколько же ты будешь меня здесь мурыжить? В моем положении я не могу осчастливить даже слепого!

Да, положение ее было очевидным. Может быть, поэтому она казалась такой смешной четырем пьянчугам, сидящим в клетке в углу. А может быть, потому, что под черным пальто на ней ничего не было, кроме узкой полоски ткани на бедрах. Пальто не было застегнуто, и круглый живот дамы нависал над персиковыми бикини. А сверху возмущенно раскачивались налитые груди.

– Скажи мне, – обратилась она к Хейзу, ухмыляясь пьяницам в клетке, получая удовольствие от благодарных слушателей и играя на публику, – а ты заплатил бы женщине, похожей на меня? – Тут она сжала свои груди руками, выпячивая соски между указательными и средними пальцами. – Заплатил бы? А?

– Да! – крикнул пьяница из клетки.

– Полицейский, который вас арестовал, говорит, что вы предлагали ему свои услуги, – устало произнес Хейз.

– Где этот полицейский? – спросила женщина.

– Да, где он? – крикнул пьяница из клетки.

– Внизу, – ответил Хейз.

Арестовал ее Дженеро. Дженеро был ослом. Никто в здравом уме не станет арестовывать беременную проститутку. Никто в здравом уме не станет набивать клетку пьяницами в девять утра в субботу. Вечером, когда клетка понадобится, из нее будет разить блевотиной. Вначале Дженеро притащил пьяниц по одному, затем – беременную пугану. Дженеро был единственным участником собственного крестового похода против пьянства и безнравственности.