Лёд

Дукай Яцек

Приглядываясь к ним украдкой над тарелкой, передвигало языком вдоль неба, в поисках того вкуса и чувства, что запомнилось еще с поезда, после сеанса у Теслы. Так существует ли и вправду такое место — такое время — во Льду, под абсолютной властью Мороза, когда алетейметры [235] достигают конца шкалы, тьмечь кристаллизуется в жилах, и теслектричество стреляет черными молниями — такое место, такое время, что язык второго рода становится тождественным с языком первого рода, и можно высказать то, что высказать невозможно?

235

Алетейметры (aletheimetry) — некий

придуманный автором измерительный инструмент. В Сети пишут про «алетиометры» — устройства, придуманные Филиппом Пулманом, и которые появляются в в его трилогии «Его темные материалы». Устройство похоже на компас и применяется для ответов на вопросы, которые устройству задают. — Прим. перевод.

После первого же званого обеда ни о чем не мечтало, как только подслушать только в говоре гостей слово, нашептываемое паном Белицким на ухо кому-нибудь из гостей — слово о Бенедикте Герославском.

— … est-ce possible? Cest a peine croyable.

— Nullement [236] ,я ведь и сам туда побеспокоился, это один из тех китайских докторов. Вот поглядите-ка, эти пальцы я вообще не мог выпрямить. Alors [237] ,ложишься на твердом матрасе, не самом чистом, впрочем, и китаец вонзает тебе в тело тунгетитовые иглы. Называется это — Искусство Чень-цю. Весьма помогает от ревматизма и возрастных болезней. Доктор зажигает какие-то благовония, жар к иглам прикладывает, и тогда такой успокоительный холод по мышцам расходится…

236

…такое возможно? Это же ужасная боль.

— Нисколько (фр.)

237

Так вот (фр.)

— А я слыхал про китайских врачей, готовящих на тунгетите опиумные смеси, — сказал Пьер Шоча. — Не было ли у вас способности попробовать и их?

— Да нет, вы знаете, как-то не сложилось.

— А вы знаете, милые дамы, в чем, якобы, необычность черноопиумных упоений — ведь сонному рабу ничего не нужно, скорее уже наоборот: зелья в него вливают, чтобы перетянуть его на сторону яви — но черный опиум, ах! — размечтался вьюнош, и в мечтательности этой насадил на вилку и сунул в рот целую картофелину. — Ммм, черный опиум, он действует совершенно иначе.

— Вы его употребляете?

— Как это удачно выразил господин Грживачевский, «как-то не сложилось».

— Но знаете кого-то такого, кто употребляет?

— А вот тут очередная помеха. Знаю, а точнее, знал я двух гурманов восточной медицины, которые утверждали, будто бы, тем или иным путем достали этот порошок. Понятное дело, весьма любопытствуя его свойств, я попросил их пообещать мне, что тут же дадут мне откровенный отчет по снам и всяческим ощущениям, как приятным, так и неприятным. Но после того наша встреча не состоялась, оба исчезли куда-то бесследно, туман наш марозныйпоглотил их, ммм.

— И все это делишки тех самых китайских шаек, — буркнул Гермес Данилович. — Триад, или как там они еще называются. Белый Лотос! Дети доктора Суна [238] ! Кулак Во Имя Справедливости и Единства! Кто их так называет? Кара божья, один китаец и другой китаец — на тебе, отличи одного муравья от другого. И, естественно, по-русски они тоже не говорят. И узнаем только тогда, как снова какая гадость от них по городу расползется, или же когда найдем у них огнестрельное оружие.

238

Здесь

и далее имеется в виду Сун Ятсен, китайский политический деятель, создатель Гоминьдана — Прим. перевод.

— Быть может, господа боятся китайской революции? — засмеялся редактор Вулька-Вулькевич.

— Да что там, дорогой мой, китаец ни в какие социализмы никогда не поверит, это люди крайне семейные, чтобы отказаться от собственности, поколениями накопленной, либо предпочитая мудрости стариков мудрость толпы. Каждый год у них в империи появляется сотня новых промышленных предприятий на миллион юаней. Я знаю, что говорю, торгую с ними. На китайской хитрости ой чего выстроить можно! И при том, насколько же народ этот не восприимчив к возвышенным идеям — идея у них одна: практичность. Конфуция читали? Одни нации, как и поляки, прошу прощения наших уважаемых хозяев, могли жить в свободе от милостей земли, молоком и медом истекающей, и потому никогда не научились покорности и необходимого для величественных замыслов единомыслия, а вот другие нации — как китайская — должны были организовываться для огромных работ, регулирующих течение рек, чтобы вообще выжить, и отсюда вам Великая Стена, отсюда и существующая четыре тысячи лет империя.

— Может я и ошибаюсь, — сказал Андрей Юше, — но, может, и не ошибаюсь, а если не ошибаюсь, то дело такое, что революционная анти-манчжурская партия только и ждет способности выступить против императора, а поскольку лютов на юге Китая еще нет, то там и ширятся мужицкие восстания, доктор Сун собирает войска, а поскольку в Гонконге Льда пока тоже нет, то…

— Вы уж меня простите, — простонал фон Азенхофф, — только у меня уже голова раскалывается, мозги пухнут и через нос выливаются, как слышу про Лед и про Историю. Ерунда, господа мои, мартыновская ерунда на постном масле.

— Да как вы так можете говорить! — возмутилась госпожа Грживачевская, бросая перепуганные взгляды на другой конец стола.

Фон Азенхофф стукнул открытой ладонью по скатерти.

— Да мне какое дело, что в доме повешенного про силу притяжения не говорят? Господин Герославский меня простит. А если не простит, то я его и знать не желаю, да и зачем? — Он снова рассмеялся. — А вот желаю чуточку понагличать в отношении этой вот утки, notabene [239] ,великолепной, пани Галинка, целую ручки; самую чуточку понагличать. Что вы на это скажете, уважаемый?

239

Кстати.

— Я тоже так считаю, — ответило я-оно,нарезая Михасе кусочек мяса. — Что все это ерунда.

— Ай-ай-ай, но почему вы со мной должны сразу же соглашаться? Вы должны надуться по причине деликатности оскорбленных чувств, забросать меня оскорблениями, и вообще: бросить вилку и хлопнуть дверью. О!

— Тогда мне бы вообще не пришлось в город не выходить, закрыться в комнате, словно Победоносцев в башне.

— Ха! А знаете, почему Победоносцев на свет божий не выходит? Погодите, это же совершенно свежая сплетня. Так вот, якобы, французская болезнь так уже его проела, что сам он собственного вида стерпеть не может, и…

— HerrБиттан! — рявкнул с другого конца стола разгневанный пан Белицкий.

— Я же и говорю, — продолжал фон Азенхофф, — отличная утка, просто замечательная.

Следует добавить, что Биттан фон Азенхофф был самого благородного вида, такой вот пожилой патриций, со слегка заснеженными сединой волосами, в элегантном костюме из английской шерсти, с моноклем в глазу и с бриллиантовой шпилькой на мягком шейном платке. На обеды к Белицким он приходил сам, овдовев еще в прошлом веке.