Леденцовые туфельки

Харрис Джоанн

«Врешь ты все, — подумала я. — Ты даже ботинки вычистил».

— А где ты живешь? — спросила я у него, и он ответил:

— На судне.

Ну что ж, это хотя бы похоже на правду. Суда он всегда любил. Я хорошо помню его плавучий дом, который сожгли в Ланскне. И помню, какое лицо было у Ру, когда это случилось; такое выражение лица бывает у человека, который очень много сил положил на то, что ему действительно дорого, а какой-то гад взял да и отнял у него все это.

— А где оно? — опять спросила я.

— На реке, — ответил Ру.

— Да ладно!.. — сказала

я таким тоном, что это должно было бы заставить его рассмеяться.

Но он не рассмеялся, и я вдруг поняла, что, придя домой, даже не поцеловала его, даже не обняла после столь долгой разлуки, и от этого мне стало совсем не по себе. Но теперь было уже слишком поздно, и если бы я это сделала, он догадался бы, что я только сейчас об этом вспомнила и на самом деле никакого особого желания целовать его у меня нет.

Так что обнимать его я не стала, а просто взяла за руку. И почувствовала, какая она мозолистая, загрубевшая от работы.

По-моему, он немного удивился, но посмотрел на меня с улыбкой.

— Мне бы очень хотелось твое судно увидеть, — сказала я.

— Может, еще и увидишь.

— Оно такое же чудесное, как и то?

— Это уж ты сама решишь.

— Когда решу?

Он только плечами пожал.

Мама посмотрела на меня так, как всегда смотрит, если я ее раздражаю своим поведением, но ей просто не хочется говорить об этом вслух при людях.

— Ты извини, Ру, — сказала она ему. — Но если бы ты хоть позвонил... Я никак не ожидала...

— Я написал, — сказал он. — Я послал открытку.

— Я ее не получила.

— Ах вот как...

Он наверняка ей не поверил. И я видела: она ему тоже не верит. Ру совершенно не способен писать письма. Хуже нет — с ним переписываться. Он соберется написать, да так и не напишет. И по телефону он тоже не любит говорить. А вместо писем посылает в почтовых конвертах разные мелочи — подвеску на шнурке в виде дубового листка, вырезанного из дерева, полосатый камешек с берега моря, а иногда пришлет какую-нибудь книгу — с крохотной сопроводительной запиской или, что случается гораздо чаще, вообще без единого слова.

Он снова взглянул на Тьерри и повторил:

— Мне надо идти.

Ну да, конечно. Словно ему действительно это надо. Это ему-то! Ведь он всегда делает только то, что хочет, и никому никогда не позволяет указывать, что ему надо или не надо делать.

— Я еще вернусь.

«Да врешь ты все!»

Я вдруг так на него рассердилась, что у меня чуть не вырвалось: «Зачем же ты вообще тогда возвращался? Стоило ли беспокоиться?»

Я, в общем, все-таки произнесла эти слова, только про себя. Но так же сердито, как в тот день, когда я впервые разговаривала с Зози у дверей нашей chocolaterie.

И еще прибавила: «Трус, ты же просто хочешь от нас сбежать!»

И Зози меня услышала. И с пониманием на меня посмотрела. А Ру ничего не понял, он лишь глубже засунул руки в карманы джинсов и даже рукой не махнул на прощание; вышел за дверь и, не оборачиваясь, устремился прочь. Тьерри сразу бросился за ним — точно пес по следу незваного гостя. Вряд ли, конечно, Тьерри стал

бы с ним драться, но при одной мысли об этом я чуть не расплакалась.

Мама хотела тоже пойти за ними, но Зози ее остановила.

— Лучше я пойду, — сказала она. — Не волнуйся, ничего с ними не случится. А ты побудь пока с Анни и Розетт.

И она быстро выбежала на темную улицу.

— Ступайте наверх, Анук, — сказала мне мама— Я тоже скоро приду.

Мы послушно поднялись наверх и стали ждать. Розетт вскоре уснула, потом вернулась Зози, и через несколько минут после ее возвращения мама поднялась к нам, стараясь ступать как можно тише, чтобы нас не потревожить. А потом заснула и я, но без конца просыпалась; меня будило потрескивание половых досок в маминой комнате, и я понимала: она не спит, а ходит по комнате или стоит у окна в темноте, прислушиваясь к вою ветра и надеясь, что, может быть, этот ветер — в кои-то веки! — оставит нас в покое.

ГЛАВА 3

2 декабря, воскресенье

Вчера вечером зажглись рождественские огни. Теперь весь наш quartier иллюминирован, лампочки не цветные, а простые и горят над городом, точно звездный купол. На площади Тертр, где всегда размещаются наши художники, воссоздали традиционную рождественскую сценку — вертеп: улыбающийся новорожденный Христос в колыбельке среди снопов соломы, в колыбель заглядывают его мать и отец, а рядом стоят волхвы со своими дарами. Розетт от этого вертепа просто в восторге и все время просит меня снова сводить ее туда.

«Ребенок, — показывает она мне на пальцах. — Пойдем посмотрим на ребеночка». Она уже два раза ходила туда с Нико, один раз с Алисой, бесчисленное множество раз с Зози, Жаном-Луи и Пополем, ну и, разумеется, с Анук. Она, похоже, восторгается вертепом не меньше Розетт и без конца рассказывает ей историю о том, что эта малышка (в версии Анук дитя женского пола) родилась прямо в хлеву, поскольку была страшная метель, а потом, чтобы посмотреть на нее, туда пришли разные животные и три мага-мудреца, и даже одна из звезд остановилась в небесах, чтобы взглянуть на чудесную девочку...

— Потому что она была особенная, не такая, как все, — поясняет Анук, к полному восхищению Розетт. — Ни на кого не похожая, как ты, например, и очень скоро у тебя тоже день рождения...

Пришествие. Приключение. По сути, оба этих слова предполагают некое необычайное событие. Я никогда раньше не задумывалась над их сходством, никогда не отмечала христианских праздников, никогда не постилась, никогда не каялась и не исповедовалась.

Ну, почти никогда.

Но когда Анук была маленькой, мы всегда праздновали Святки: с наступлением сумерек зажигали огоньки, плели венки из падуба и омелы, пили сидр со специями, устраивали пирушки для друзей, ели горячие, с пылу с жару, каштаны, жарившиеся тут же на решетке.