Леди-бомж

Истомина Дарья

Я не заметила, как слопала блинчики. Они были вкусные. Покурила, подумала, передвинула письменный стол и кресло, загородив дверь, взвесила в руке настольную лампу, она была из старых, из латуни, и тяжелая. Если что — придется бить по башке. Если полезут. Хотя все это против охранных штучек — детский лепет.

Интересно, а знает ли, что творится, Симон?

Или его холуи стараются так, на всякий случай? По отработанной схеме?

Конечно же я им всем больше совершенно не нужна. Более того, слишком много знаю. А таких гасят без раздумий, даже в более примитивных случаях.

Вот теперь на меня наваливалась самая настоящая физическая усталость. Начала отходить и ныть

спина, которой досталось от вертолетной трясучки. Заболели ступни от слишком узких туфель. Голова становилась тяжелой, как чугун.

Челюсть то и дело выворачивало зевотой. Я скинула туфли, стянула платье, чтобы не мять, и улеглась поверх пикейного покрывала на полутораспальной деревянной кровати с инвентарным номером на спинке.

Я тупо и равнодушно, будто речь шла о совершенно постороннем человеке, прикидывала, как меня могут прикончить. Во-первых, нашпиговать наркотой до передозировки. Вот в этом самом номере. Пойди потом разбирайся, кто я такая и как сюда проникла… Во-вторых, автокатастрофа, то есть влить мне в глотку до отключки мощной выпивки, усадить за руль какого-нибудь «Запорожца» и долбануть в лоб каким-нибудь «КамАЗом». Но для этого нужна подготовка, машины и все такое…

Проще всего изобразить полное взаимопонимание, вывести меня за пределы отеля, двинуть по башке и скинуть в Москву-реку, привязав к ногам что-то железное. В этом случае мое бездыханное тело могут и поуродовать, чтобы медэксперты и сыскари не сразу определили, что это и есть останки разнесчастной Л. Басаргиной…

Не знаю, как я умудрилась заснуть. Но отключилась я всерьез и надолго. А проснулась от дикого вопля:

— Мы победили!!

За окном была ночь, стол и кресло от двери отодвинуты, а охранник поддерживал сзади, под мышки, качающегося в распахнутых дверях пьяного до последнего предела Семен Семеныча Туманского. От всей его тяжеловатой элегантности и лоска не оставалось ни фига. Я не знаю, где его носило и под какими заборами он успел отдохнуть, но к его лоснящемуся голому куполу прилип мокрый березовый листочек от банного веника. Допускаю, что владелец заводов, газет, пароходов расслаблялся в какой-нибудь суперсауне, в своей компании.

Расколотые очки свисали с его уха без одной дужки, и он пытался пользоваться ими как моноклем. Во вздернутой руке он держал длинную бутылку, наподобие монумента Родины-матери на Мамаевом кургане, только там в деснице возносился победный меч. Из бутылки капали остатки красного вина, стекали по его щекам и подбородку и пятнали пластрон его белоснежной крахмалки кроваво и гнусно. Впрочем, рубаха была разодрана до пупа, и из-под нее смотрелось волосатое брюшко. Мой герой был похож на вставшего на задние лапы мохнатого медведя гризли. Если медведи, конечно, тоже пьют.

Хотя не уверена, что кто-нибудь из представителей животного мира мог бы надраться до такой степени.

Я молча слезла с кровати, сдернув покрывало и прикрывшись им. В глазах у него клубилась серая дымка, он щурился, пытаясь поймать меня в фокус, наконец поймал и — зарыдал.

— Богиня… — бормотал он, всхлипывая. — Умница… Партизанка! Грудью, грудью своей… А ведь никто! Но — смогла! Позвольте вас… э-э-э… обнять!

Он аккуратно поставил бутылку на пол, распахнул объятия и двинулся на меня, как танк.

Я взвизгнула и посторонилась.

Он врезался в платяной шкаф, погрозил ему пальцем, сказал:

— Всем — вон!

Сел на пол, порылся в карманах, вынул кожаную коробочку, протянул мне, пробормотал:

— Это вам… Понимаю, недостоин… Чем могу!

Туманский тут же вытянулся на коврике и захрапел.

Я очумело посмотрела на дверь. Дверь была нараспашку.

И никакого охранника больше не было.

Я выглянула в коридор.

Здесь его тоже не было. Но зато, опершись о стену спиной, небрежно скрестив совершенно невероятной длины ноги, стояла прекрасная незнакомка. Белые туфли на каблуке сантиметров в двенадцать, коротенькое платьице из белой тафты с вырезом почти до сосков, с покатых плеч свисал снежно-белый песец. Коротенькая челочка тоже была белая, даже чуть-чуть с синевой. Что-то в этой Белоснежке было грубовато-гренадерское. Во всяком случае, на своих каблуках она оказывалась выше даже меня и смотрела на меня сверху вниз, чего я не выношу. Вообще-то это было нечто холеное, отполированное, продуманно-сочное, да и личико было сделано умело — от высветленных наивных бровок, громадных очей как бы из голубого фарфора, только с помадой она прокололась — темно-лиловая, она делала ее великоватый рот еще больше и капризнее.

Она курила сигарету в длинном мундштуке из кости и в то же время успевала жевать резинку. Такие берут за ночь не меньше полуштуки баксов, но может быть, я ошибалась. И она была вполне порядочная девушка из приличной семьи, студентка, спортсменка и так далее. Двадцати ей явно еще не было, и я сразу же почувствовала себя уже старой.

— Отбился? — спросила она с ленцой, разглядывая меня.

— Да.

— Свинья…

Она заглянула в дверь, вынула из сумки сотовик, сообщила мне:

— Я его таким еще не видела! Набрала номер. И добавила:

— Я его забираю…

— Вали отсюда! — ласково сказала я.

Она пожала плечами, спрятала телефон в сумку и, не оборачиваясь, потопала прочь.

Я так никогда и не узнала, кем она была или чем она была для Туманского.

Я вернулась в номер, заперла дверь на ключ, вынув его из замка снаружи, и только теперь раскрыла коробочку. На бархатной подложке в гнездышках лежали сережки, абсолютное попадание, то, что мне шло больше всего, — платина, а не золото, изумрудики насыщенно-искристого зеленого цвета, под цвет радужки, плоские. Все чуть-чуть намеренно грубовато, очень просто, и окаймление из почти незаметных брюлечек подсвечивало зелень камня изнутри.

Мне стало смешно — гипотетическим покойницам такие штуки не дарят. Я отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла эту тушу за ноги к кровати и, кряхтя, перевалила его на постель. Как каждой российской представительнице слабого пола, мне приходилось иметь дело с поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем. Но дед у меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей.

Потом я его раздела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на нем оказались из ивановского веселенького ситчика с рисуночком из красных рыбок.

Вообще-то он оказался больше всего похож на иллюстрацию из школьного учебника биологии, которая называлась «Волосагый человек Евтихиев». Он был не столько волосатый, сколько меховой, здоровенный, плотный, но без соцнакоплений, и его заросли были не сплошными, а рассекали полоской пластинчатые бугры грудных мускулов, взбегали на плечи и даже темнели по хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от обезьян, то макак среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы…

Он храпел так, словно работал мощный судовой дизель на форсаже, и я задумалась над тем, как все это выдерживала его половина. Может быть, у них были отдельные спальни, как у всяких окультуренных и нехило обеспеченных россиян? Или она затыкала уши? А может быть, ей это даже нравилось?