Леди-бомж

Истомина Дарья

— На прииске?

— На Олимпиаде… — фыркнул он. — В восьмидесятом, как раз Володя Высоцкий помер…Теперь-то понятно, что Олимпиада — тьфу, а вот то, что его не стало, — событие!

— Ты его знал?

— Немного… Мы тогда на Москве все друг дружку знали…

— Кто это — «мы»?

— А те, кого, считай, больше и в живых почти не осталось. Хулиганы, поддавалы, фарца! Не сбивай… Так вот — заработал я свои первые приличные бабки! На грани фола, но, в общем, с уважением к кодексу. Без статьи… Транспортная ошибка, понимаешь?

— Не понимаю.

— Ну, мир победившего социализма демонстрировал достижения. Афган уже раскрутился, игры в Москве бойкотировались… Но броненосец лупил по проискам империалистов изо всех стволов А ты что, сама ничего не помнишь?

— Ну, не всем же быть такими динозаврами… Я тогда в первый класс только-только собиралась. Букварь,

счетные палочки, Панкратыч мне ранец на спину примерял.

— Выходит, у меня такая дочка могла быть? — удивился он.

— Валяй дальше, папочка…

— Ага… — Он почесал нос. — В общем, Москву от бомжей вымели, ментов со всей страны нагнали, но нужно было демонстрировать и товарное изобилие! Не знаю, сколько там финны на Играх загребли, но на Москву покатились эшелоны и автофуры из Финляндии… Во всей стране с деликатесами да и вообще со жратвой было туговато, а тут — на тебе! Сервелаты, ветчина, лососина… Сыры, джемы, в общем — дары дружественной Суоми! Конечно, не одни финские деляги подсуетились, через них пол-Европы на нас излишки сбрасывало. Знаешь, даже горчица была исключительно финская. В общем, подробности тебе ни к чему… Но я нашел ход в Ленинграде к одному железнодорожному дядечке. Большой патриот, но все просек с ходу. Так что в результате диспетчерской ошибки один из финских транзитных маршрутов — восемнадцать вагонов-рефрижераторов — ушел не на Москву-товарную, а в направлении Тбилиси… Пока выясняли, пока искали, пока виноватых определяли. Игры кончились, надувной Миша из Лужников улетел, и всем как-то стало не до олимпиад! А тут из Тбилиси сообщают, что в эшелоне, который стоит на отстое, отказывают холодильные установки… Вот и ушли финские деликатесы — все восемнадцать вагонов, официально, в торговую сеть, по сути — налево, к перекупщикам! Грузия есть Грузия, там всегда варить монету умели. Так что первый раз в жизни я получил свою долю, очень приличный чемоданчик с наличкой! В рублях, конечно, но рубль тогда еще был почти приличный…

— Нет, ты все-таки чистый уголовник… — не выдержала я.

— Может быть… Не знаю… Да, в общем, сейчас кого ни копни, из тех, кто выжил, — почти каждый так начинал… — похмыкал он. — Не про то речь. А про то, что спустил я часть гонорара на ипподроме, слетал в Болгарию — в капстрану меня бы и не пустили! Поменял заначенные от таможни червонцы на левы, попил ракии, пожил в Пловдиве в отеле «Тримонциум» почти как швед… Приоделся с ног до головы в джинсу, купил в комиссионке магнитофон «Грюндиг», возложил цветы к памятнику Алеше, а дальше что? Курица не птица, Болгария не заграница… И вот поймал я какого-то бомбилу в Шереметьеве, дую домой и чую: чего-то мне до полного счастья не хватает! И вдруг понимаю — «крем-соды»! Осталось, оказывается, такое мечтание… И так это меня забрало — как же я мог забыть такое? — что тут же даю сигнал водиле, он заруливает в первый же приличный ресторанчик, — а первый по дороге из аэропорта — это кабак на Речном вокзале, и требую у официанта не фирменную рыбную солянку, не икру там со стерлядью, а именно полдюжины напитка «крем-сода», и чтобы непременно со льда! И понимаешь, Элизабет, оказывается, я все помню — какого он цвета, этот напиток, и какого необыкновенного, удивительного вкуса, и как за язык щиплется, в нос газом шибает, до слезы в глазу… Эта скотина мне заявляет, что такого напитка на Москве больше нету, потому что Останкинский пивзавод больше его не выпускает, и он рекомендует мне успокоиться на сухом брюте комбината «Абрау-Дюрсо», поскольку шампуза во льду, загазована, и вкус и цвет почти тот же… Ну, тут мне вожжа под хвост попала, я ему выразительно демонстрирую пачку купюр в банковской бандероли и намекаю на то, что большая часть из них может поменять владельца, если он поставит передо мной именно «крем-соду». Он решил, что я полностью шизанулся, но Москва есть Москва, и даже в ту эпоху за деньги можно было удовлетворить самое непотребное желание.

Я не знаю, где и как он это доставал, но и часа не прошло, как прут они с напарником три мельхиоровых ведерка с колотым льдом, и в каждом ведерке потеют по паре знакомых бутылочек с незабвенными желтыми наклеечками. Я чуть не прослезился.

Прогнал холуев, чтобы не мешали наслаждаться, открыл бутылочку, налил в фужер, даже глаза закрыл от предвкушения…

— Ну и?.. — не выдержала я, потому что он, засопев, примолк.

— А ничего — «ну и!», — усмехнулся он. — Оказалось, Лизонька, что «крем-сода» — это просто газированная водичка. Просто — вода! Сладковатенькая, как карамелька, лимончиком отдает, загазованная,

как надо… Но — не больше. И я сдуру сам же и прикончил это мое вечное ожидание чуда! Поезд-то, оказывается, уже ушел… Та самая «Рица»! И все уже не такое, все не то… А самое главное — нет уже того пацаненка, для которого почти все было недоступным и несбыточным. И уже никогда не будет. И вот этого мне больше всего жаль. Вот такие пирожки с котятками…

— Ну и на кой мне эта твоя история? — поняв, что он собирается заснуть прямо на ковре, погладила я его по голове.

Он вывернул шею, глаза были совсем близко, неожиданно совсем трезвые, угрюмовато-печальные, какие-то… жалеющие, что ли?

— Не торопитесь, барышня… — сказал он. — Не гоните лошадей. Все еще у нас будет. Главное, чтобы не стало скучно. Когда скучно — это все…

Он сказал «у нас будет»! Этого мне было достаточно. Не у меня — отдельно, не у него — отдельно, а «у нас». Значит, вместе…

А через неделю он снова во сне назвал меня — «Нина»…

* * *

В октябре светает поздно. Окно в опочивальне еще было темным, но я уже чувствовала, что вот-вот дом начнет просыпаться.

Я прикрыла голые плечи Туманского одеялом и выскользнула из спальни. Из ванных апартаментов я уже методично вымела почти все, что напоминало о Нине Викентьевне, сменила расчески, щетки, губки и мочала на новые, вышвырнула прежние флаконы и банки с шампунями, банными солями и притираниями.

И все равно временами мне все еще казалось, что вот-вот в зеркалах я увижу ее отражение, она будет сушить волосы под колпаком или просто пить чай, сидя в кресле в своем любимом махровом халате с капюшоном цвета морской волны. Халат я затолкала в самый дальний отсек стенного шкафа, Туманский этого даже не заметил, однако Элга просекла, но ничего не сказала, а только криво ухмыльнулась и пожала плечами.

…Больше всего мне хотелось спать, но именно этого я не могла себе позволить, чтобы не нарваться на многозначительную ухмылочку старшей горничной или кого-нибудь из охраны. Так что в джакузи я не полезла, а врубила все душевые напоры и ожгла себя попеременно теплыми и ледяными струями. После чего почуяла, что все-таки оживаю.

По дороге в светелку заглянула осторожненько в детскую. На паласе валялись игрушки, Гришуня спал в своем ковчеге, в смешном байковом чепце, вечером он жаловался на ушки, и мы с нянькой закапали ему камфары. Кровать для няни была тут же, за арочной перегородкой, и моя дипломированная Арина уже сидела, зевая, и заплетала толстенную косу. За что я сразу возлюбила эту сдобную деваху, так за то, что она всегда просыпалась хотя бы за минуту, но раньше Гришки, и когда мое дитя распахивало свои изумленно-веселые глазенки, она его уже ждала, уютная, мягкая и большая, будто собранная из множества объемных и теплых подушек и подушечек. Арины было много, и ее безмятежной, тихой ласки хватило бы на хороший детсад. К тому же она успела закончить какие-то особенные спецкурсы, до нас с Гришкой повкалывала в нянях в Москве, у каких-то дипломатов из дипкорпуса. Так что за Гришуню я была спокойна.

Было воскресенье, то есть единственный свободный день моей недели, когда я могла не придерживаться строго расписания, которое готовили для меня Элга и Вадим. Но я решила не выбиваться из распорядка и не расслабляться. Так легче в понедельник по новой усаживаться на карусель, которую для меня запускали.

Поэтому ровно в шесть сорок пять, приодевшись в своей комнате, я входила в кухню в цокольном этаже. Вообще-то, кухней этот белоснежный комплекс из нескольких помещений с разделочными столами, электроплитами, грилями, герметичными котлами из нержавейки, наборами сияющих кастрюль, сковородок и прочими наворотами назвать было трудно. Это была мощная творческая площадка для самых невероятных изысков какого-нибудь кулинарного Паганини. Маэстро тоже был, только его звали Цой, юркий, махонький, всегда бесконечно веселый и доброжелательный кореец в белом, как у хирурга, комбинезоне, который держал всю кухонную команду железно в своем сухоньком кулачке.

По выходным дням, если не ждали гостей, команда отдыхала, на капитанском мостике оставался только он.

Ко мне он относился с приязнью, только называл «Ризавета», потому что букву "л" не выговаривал.

При кухне была полустоловка для прислуги, но по воскресеньям объявлялась полная демократия, и если ты собирался поесть — изволь притопать именно сюда.

Элга была уже здесь, допивала кофе и просматривала свежие газеты. Не знаю, кто этим занимался, но каждый день в шесть утра вся основная московская пресса оказывалась у нас.