Леди Генри
Шрифт:
Они долго шли длинными коридорами, парадными залами, галереями, погруженными во мрак, со сводами, схожими с монастырскими, где каждый шаг гулко разносился в пространстве. Перед ними вставали каменные лестницы, покрытые пылью и паутиной. По всему было видно, что люди давно не заглядывали в эти уголки замка. Джон потерял ориентир и всецело полагался только на своего спутника. Молодые люди стали взбираться по винтовой лестнице. Сильно пахло птичьим пометом, повсюду лежали перья.
Анри зажег фонарь. Было что-то жуткое в его розовом свечении.
– Осторожно, Джон, – предостерег
Кое-где провис холст, что-то потрескалось, что-то потемнело. Два портрета, написанных на дереве и вовсе погрызли мыши. Кто знает, сколько они находятся там, быть может, столетия…
– Почему же такое отношение к этим памятникам? – спросил Джон в недоумении.
– О, Джон! – Это опальные предки, – сказал Анри. – Преступники, предатели, вероломные убийцы. Не все они даже упоминаются в хрониках.
Граф с трудом открыл дверь, обитую железными пластинами. Они вошли в зал, где в беспорядке были разбросаны ржавые щиты, шлемы, возвышались пирамиды мечей и копий.
– Это бывшая оружейная, – вздохнул Анри. – Время безжалостно и, когда-то грозное оружие теперь стало бесполезным хламом.
Они миновали зал и вошли в каморку, дверь которой была так низка, что им пришлось нагнуться. На темных панелях размещались в два, а то и в три ряда портреты разных размеров, все как один укрытые сукном. Анри снял покрывала с двух крайних рам. Дерево, на котором были написаны портреты, рассохлось и потрескалось.
– Это самые старые, – сказал Анри. – Один из первых представителей Генри – Титус и его супруга Агнесса. А вот их внук, Ричард, который задушил свою невесту по ложному подозрению и собрался пойти в монахи, но тут, кстати, подвернулась война. Он отличался особыми зверствами, поджоги, грабежи, насилие были в ходу у его людей. Ряса, кстати, стала его отличительным знаком.
Готфрид смотрел на грозного рыцаря, облеченного в монашескую одежду и опоясанного мечом.
Анри открывал портреты один за другим, коротко рассказывая историю жизни изображенных людей.
– Все, дальше нам не надо, – проговорил Анри. – Пусть остальные покоятся с миром. Мы нашли то, что искали. Боллармин и Родана. Даже здесь, в этом сыром склепе, они рядом.
Молодой граф подошел и осторожно снял серое истлевшее сукно, покрывавшее один из двух портретов, потом такое же покрывало упало с другой рамы, поднимая облако пыли. Изумленному взору их открылась тайна, которую время хранило за семью печатями. Молодой человек отступил и молча вглядывался в черты преступной графини. Анри стоял у стены, держа фонарь на вытянутой руке.
На Джона из тяжелой дубовой рамы, с потемневшего холста глядела Адель. Это было то же узкое бледное лицо, с совершенными чертами, надменное выражение рта, те же удлиненные черные глаза, суровые и страстные. Волосы были спрятаны под чепцом,
– Смотрите сюда, дружище.
Джон вздрогнул. Ему показалось, что это не голос молодого графа, он будто принадлежал другому человеку. Готфрид заскользил взглядом вслед за розовым фонарем.
– Это Людвиг Боллармин, смотрите, Джон Готфрид, – сказал граф.
И взор молодого человека устремился на портрет рыцаря. Это был мужчина с благородной осанкой и широкими плечами. Его глаза серые, как сталь, светились гордостью и энергией, его рот выражал суровость и холодность, а подбородок – твердость. В его длинных темных локонах, обрамлявших лицо, виднелись нити ранней седины. Холст сильно потемнел, но было видно, что рыцарь укрыт плащом.
– Что скажете на это, Джон? – приглушенным голосом спросил Анри. – Вы молчите? Ну же! Смелее! Не зря ведь я сидел в этих чертовых архивах! Джон Готфрид и Людвиг Боллармин – одно лицо! Потрясающе. Скажите, дружище, у вас никогда не возникало здесь, в этих стенах, ощущение дежа вю? Признайтесь. Это опасно, Джон, – продолжал он после паузы. – Я не вправе делать выводы. О боже, никаких выводов! Но, быть может, виток истории повторяется? Я не любопытен, Джон. Будьте покойны, завтра я уеду.
Готфрид так и не нашелся, что ответить. В молчании возвращались они в жилые помещения, и Джон чувствовал, что Анри била нервная дрожь, он расстроен, зол на весь мир. У самого Готфрида было осунувшееся лицо и усталые глаза.
– Доброй ночи!
– Вам тоже.
Джон лениво поднялся в свою комнату. Часы подбирались к одиннадцати. Ночь стояла непроглядная. Он был опустошен, кем-то выпит. Без сил упал он на постель. Пальцы потянулись к пуговицам рубашки и замерли. Адель, Адель, если бы ты была рядом. Если бы я мог любить тебя, ни от кого не прячась. Мне нет дела до твоего прошлого, до твоих тайн, я люблю тебя такой, какой ты предстала предо мной. И я отдам тебе свое сердце. Я иду к тебе безоружный, с верой в тебя, я благодарен тебе за то, что могу любить. И ничего не потребую взамен, моя Адель.
Он улыбнулся показной и ироничной улыбкой. «Истина всегда проста», – подумал он.
Всходило солнце; его бледные лучи с трудом пробивались сквозь туман; голые ветки в тех местах, куда падал свет, серебрились влагой. Все в замке спали, только истопник из своей башенки видел, как отъезжает зеленый «Оксфорд».
ГЛАВА 15
Близилось Рождество. Из Лондона приехала леди Генри с красавицей Габриэль, Ричардом и миссис Уиллис. У мальчика начались каникулы, и он был счастлив этим. Никогда Генри-холл не был для него так желанен, никогда еще его так не влекло к родителям. Он сильно вырос и еще больше похорошел. В темных глазах, прежде светившихся одной лишь дерзостью, появились спокойствие и уверенность. Волосы, которые он раньше отпускал едва ли не до плеч, были коротко подстрижены. Носил он строгий мундир курсанта.