Леди и война. Пепел моего сердца
Шрифт:
…колыбельная.
– То пойло, которым вы не-живых поите, на меня не подействует.
…закрыть глаза и поддаться. Поспать. Хотя бы немного. И сны будут чудесными… а явь – не хуже.
Эмиссар – не враг, он пришел помочь.
– С-сделка. – Шепот оплетает. И надо быть осторожным, чтобы не разорвать сеть чужой воли.
– И что ты можешь мне предложить?
– Женс-ш-чину. Твою. Вернуть. С-сюда. Сделать так, чтобы она была с-счастлива. Всегда. Она с-забудет быть несч-ш-частливой. Ни сомнений. Ни упреков. Ты
Кормак молчит. Не уходит. Неужели надеется, что Кайя пойдет на эту сделку?
Превратить Изольду в… кого?
Тень? Существо, напрочь лишенное своей воли и права выбора? Живущее лишь радостью встречи с хозяином?
– Не т-сень. Книжники с-слабы. Т-сень живет мало. Она – долго. И с-счастливо.
Счастье без права выбора. Безоблачное. Гарантированное. У них наверняка найдется средство, чтобы и Кайя заглушил голос совести. В конце концов, разве не замечательный выход для обоих?
Вместе и навсегда.
Кайя, раскрыв ладонь, позволил дымке свернуться на ней клубком. От этого клубка вилась прочная нить к магу… достаточно прочная, чтобы выдержать первую волну. Она прокатилась, парализуя волю эмиссара и способность его двигаться.
Загудела, натягиваясь, нить-пуповина. И, опасаясь, что та оборвется, Кайя ударил.
Выбрал все, что было, густое, красное, скопившееся за эти полтора года. И когда город отозвался, то позволил волне пройти через себя, направляя по раскаленному канату. Маг кричал.
Он не горел – плавился, обжигая камни пола черной кислотой. И нить держала, сливала алый прибой вовне. Кайя ощущал на той ее стороне нечто вроде пузыря. Стенки его растягивались, распираемые волной, чуждой Хаоту силой. И не выдержали.
Волна выплеснулась, породив эхо взрыва, им запечатав разлом.
– Что ты… ты его… убил.
Черные пятна въелись в камень. Но гнилью больше не воняло.
– Ты понимаешь, что натворил? – Весьма вежливый вопрос.
– Понимаю. Избавил тебя от союзника, который стал лишним. Ты ведь за этим его сюда привел?
Кормак хмыкнул, значит, догадка верна. А Кайя было хорошо. Давно он не испытывал такой опустошающей легкости, что в теле, что в мыслях. Замечательно… нынешнее состояние стоило того, чтобы кого-нибудь убить.
– Хаот нас уничтожит.
Это скорее вопрос, чем утверждение.
– Хаот правильно поймет предупреждение. Но будет недоволен. На твоем месте я бы с ними не связывался больше.
Город на некоторое время поутихнет.
Жаль, что ненадолго – красных пятен слишком много, чтобы эта болезнь прошла без кровопускания.
Кирк по прозвищу Шестипалый думал о смысле жизни.
Думал он давно, поговаривали, что с самого рождения, оттого и сиську сосал лениво – мысли мешали. По мере того как он взрослел, лень и мысли как-то переплелись, предопределив всю
Отец – пекарь.
И дед – пекарь.
И прадед Кирка, тоже Кирк, пекарем был… и многие до него. Видимо, с того самого первого Кирка, заложившего угловой камень пекарни. Отец частенько о том рассказывал, пытаясь привить сыну и наследнику любовь к семейному делу. По мере взросления Кирка к рассказу добавлялась порция розог – универсального лекарства от лени, помогавшего многим, но не Шестипалому.
Нет, он, конечно, гордился и родом, и делом… и каждый вечер давал себе слово, что завтра начнет работать так, чтобы отца порадовать или хотя бы без розог обойтись. Но утро наступало как-то слишком уж быстро. Даже не утро – полночь, потому как следовало растопить печь заранее, поставить опару… замесить тесто… раскатать… порезать на ровные куски – у отца выходили аккуратными, а Кирк, сколько ни пытался, только портил все.
Поставить хлеб доходить… загрузить на железные листы… сунуть в печь… следить, чтобы жара хватало, но без избытка… и тут-то Кирк начинал дремать, частенько просыпаясь от запаха паленого или отцовского крепкого подзатыльника.
Следовала нотация, краткая и злая.
И если хлеб не был окончательно испорчен – а в последнее время отец присматривал и за ним, и за Кирком, сетуя, что при живом-то сыне придется ученика гильдийного брать, – его вытаскивали, выгружали на особый стол, укрывали можжевеловыми и еловыми ветками для запаха и, позволив остыть, раскладывали по корзинам. Их вручали Кирку.
Ну, разносчик из него был и вправду неплохой. Медленный только.
Да, шел он… задумывался… да и куда спешить?
А потом отец взял-таки ученика… и времени на раздумье стало совсем много. Мать охала, ахала, стыдила. Глупая, ну подумаешь, чужой работает, Кирку что, работы жалко?
Знал бы он, что отец за этого чужого сестру Киркову выдаст – она и рада, дура этакая, – а потом и вовсе отпишет пекарню. И помрет счастливым. А чужак после отцовской смерти выставит Кирка на улицу. Мол, хватит, до двадцати пяти годочков Кирка кормили, теперь пусть сам себе работу ищет.
Разве ж это справедливо?
Поиск справедливости, а заодно пара монет, сунутых тайно матерью – могла бы и предупредить, – привели Кирка в «Веселую вдову».
Там говорили о свободе. О равенстве. О том, что одни люди должны делиться с другими. И эта мысль показалась Кирку на удивление верной. Конечно! Разве он не поделился с чужаком собственным домом и семейным делом? А как тот Кирку отплатил? Черной неблагодарностью! Выставил за порог!
Наливали всем.
И злость росла… Кирк сам не заметил, как оказался на бочке, рассказывая свою, ну или почти свою историю. Слезно. С надрывом. Его, сироту, обманом лишили имущества.
Выбросили на улицу…