Леди и война. Пепел моего сердца
Шрифт:
Не следует желать большего, чем уже имеет.
Раз в неделю он уходил сам. Мылся – море было открыто, а берег безлюден. Стирал одежду, которая высыхала на нем, благо чувствительность к холоду снизилась до минимума. Искал еду. С каждым разом становилось все сложнее: Краухольд менялся.
Людей становилось больше.
Сюда бежали, надеясь, что невысокие городские стены защитят от неведомой пока напасти. Сюда шли, пытаясь влиться в ряды народного ополчения. Сюда направляли, усиливая позиции…
Но город кое-как справлялся.
Вот
Для нее же – яйца.
И свежая рыба, когда получалось поймать.
Подарки от благодарных пациентов, переданные через третьи руки. Верила ли? Главное, что принимала. Эта жизнь даже нравилась Сержанту размеренностью. Жаль, что долго ей не продлиться.
Трижды заглядывал парень с площади, о чем-то говорил с Меррон, но подслушать не получалось. И Сержант едва сдерживал глухую беспричинную ненависть. Он не желал видеть этого человека рядом со своей женщиной. Трижды решался убить. Трижды останавливало то, что эти разговоры явно приходились Меррон не по душе. Она долго не могла успокоиться, расхаживала по комнате, бормоча что-то себе под нос.
А весной в городе торжественно открыли госпиталь.
Тогда же объявили о создании Первой Народной Республики: далекий от Краухольда город воспрял ото сна и разорвал многовековые оковы. Совет распущен, члены его предстанут перед судом. Власть перешла к Комитету защиты общества, что предвещает скорые перемены.
Порядок будет восстановлен. И справедливость.
Люди ликовали.
Градоправитель добровольно сложил полномочия и, надев красный бант, объявил о первых всенародных выборах. Каждый мужчина в возрасте от двадцати пяти лет, проживающий в Краухольде и владеющий имуществом не менее чем на десять серебряных талеров, имеет право избирать и быть избранным в Краухольдский комитет.
О выборах писала и местная газетенка.
На последней странице печатали имена приговоренных. Никого из тех, о ком бы Сержант сожалел, не было. Впрочем, он мало о ком сожалел бы.
А в госпитале появились первые пациенты. Обожженные. Обмороженные. Или отравившиеся гнилым зерном. Теперь Меррон чаще уходила из дому, и Сержант провожал ее до серого низкого строения, бывшего сарая, в котором ныне стояли деревянные кровати. На кроватях не было ни матрасов, ни белья. А укрывались те, кому случалось в госпиталь попасть, собственным тряпьем. Топили здесь слабо, зато кормили той же запаренной мукой. Это было больше, чем могли позволить себе многие.
Докторов было трое. И Меррон. Она держалась наособицу, предпочитая уделять время немногочисленным пока пациентам. Каждую четвертую ночь она оставалась при госпитале, в крохотной пристройке, куда только
Раненых привезли в середине весны: протекторат отказывался перерождаться в республику.
Началась война.
Сержант знал этот запах – свернувшейся крови, гноя, плоти, которая разлагается. И, привычно смешавшись с толпой, он помогал разгружать подводы. Отмечал раны колотые. Рубленые.
Драные.
По виду – дня три пути… и вереница мертвецов на дороге.
Эти сутки Меррон провела на ногах. Не ела даже. И, вымотавшись до предела, не заметила, когда он подошел настолько близко, чтобы коснуться волос. Сержант точно чувствовал, что обрежет: доктора всегда стриглись коротко, спасаясь от вшей, которые в госпиталях заводятся непременно.
Спустя месяц госпиталь расширили, попросту растянув полотнище на сваях. Благо тепло. И какая разница, где умирать? А умирали много. Каждый день шли подводы к местному кладбищу. Хоронили в глубоких канавах, складывая десятками.
Но раненых меньше не становилось.
Война бродила рядом, но пока не трогала Краухольд, и Сержант был ей благодарен. Еще бы выставить прочь сброд, который собрался в городских стенах. Голодная стая исправно служила голосом народа.
Добивалась справедливости.
И добилась: Комитет народных избранников, который возглавил тот самый парень в коричневом пиджаке, издал-таки эдикт об уплотнении. И обязал «перераспределить жилье сообразно нуждам общества».
К счастью, Меррон это не коснулось: городу нужны были доктора. Или все-таки дело было в парне, который теперь регулярно заглядывал в госпиталь, точно проверяя, на месте ли Меррон.
Летом в город пришли жара и дизентерия. Голод обострился. На улицах стало небезопасно. И в конце концов удача Меррон изменила.
Эти трое ждали в переулке. Им было все равно, кто пройдет, лишь бы этот «кто-то» имел при себе пару монет, или вещи, которые можно будет продать, или кусок хлеба… или просто позволил бы выплеснуть злость.
Они не стали предупреждать о нападении, но просто швырнули увесистую палку, метя по ногам. И Меррон упала. Падать она не умела, выставила инстинктивно руки, но растянулась на камнях.
Так быстро Сержанту убивать еще не приходилось.
Гнал страх, что он упустит кого-то из виду. Что не успеет. Позволит глупой случайности опять все испортить.
Успел. Она еще поднималась: встав на корточки, пятилась задом. Не оглядывалась. И был шанс уйти. Сержант им воспользовался, но…
– Дар? – Она стояла на коленях и яростно терла ладони о жилет.
Поднялась медленно. Ощупала голени, убеждаясь, что кости целы. И только тогда обернулась.
Надо было уйти. Сейчас еще возможно. Один шаг в темноту и…
Меррон приближалась, прихрамывая на левую ногу. Разум требовал бежать. Сейчас. Пока не сказано то, что будет сказано и убьет последнюю надежду.