Леди, которая любила лошадей
Шрифт:
– И неужели ты, Сенька, внутрь не заглянул? – притворно удивился Вещерский. – Помнится, некогда прелюбопытным человеком был. И умелым.
– Твоя правда, княже…
– Замолчи! – взвизгнул Аполлон Иннокентьевич тоненьким голосом. – Что ты ему…
– Сам пасть захлопни, - Сенька сказал это. – Иди вон… зелья своего прими… правда, как примет, так вовсе отмороженным становится, но ничего, ждать, чай, недолго осталось.
Он глянул на старые часы, время на которых замерло давным-давно, и вздохнул.
– Полез я… прям интересно было, чего ж прячут-то. Шкатулочка-то в коробке махонькая, такая вот, - Сенька сложил руки горсточкой. – Лаковая. Только лак давно потрескался. Уголки серебряные тоже потемнели, а с камнями и вовсе беда. Хорошие камни
– И…
– Косточки, - Сенька показал пальцами. – Человечьи или еще чьи - не ведаю. Не разглядел. Что кости, так помню. И еще подумалось, помню, что красивые – страсть, лежат на черном бархате, только… поверишь, княже, я косточки эти трогать не трогал, глянул одним глазочком, а… потом как потемнело, поплыло все. Помнить не помню, как выбрался оттудова. Потом долгехонько сидел на солнышке, согреться не мог.
– Взрыв в Ахтиаре – ваших рук дело?
– Не моих точно. Хотя… всякие людишки приезжали. Их Ижгин устраивал, на конюшню водил. А чего уж там они делали, кто ж передо мною отчитываться станет? Приезжали, жили пару деньков. Иные в городе обустраивались, но с большего назад уходили. Еще вот, помнится, к ущельям их провожал пару разочков, чтой-то они там спытывали, туточки вот, на усадебке этой, тоже. Туточки и работали. Рабораторию устроили. Да так работали, что тепериче в доме энтом и быть-то невозможно. Так и тянет в петлю-то. А они ничего, притерпелися, не чуют. Я пытался сказать, что дурное затеяли, но разве ж послушают? Ижгин-то меня энтим… не лакеем, а денщиком представлял. Во… и верили.
– А кем ты был?
– Сам не ведаю, княже… сперва-то за Ижгиным приглядывал, потом по мелочи всякое… туда съездить, сюда… передать чего, когда записочку, которую тишком надобно, когда посылочку. Вовнутря-то я не лазил. Эти, даром что за народную волю ратуют, сами-то злые, что собаки. Особенно этот… который за хозяина держался… Серп.
Знакомая кличка заставила Демьяна слушать еще внимательней.
– Туточки он частенько бывал. В раборатории энтой. И да, наведывался аккурат перед тем, как вы его того. Эх, княже, зазря-то…
– Зачем конюшни подожгли?
– Это не я. Уж поверь, княже, если б я брался, оно б чище было, - Сенька погладил дуло. – Я его еще когда предупреждал.
– Ижгина?
– Ага, его самого, что негоже это, с хозяйскими делами финтить. Он же ж жадный был, что твой… не знаю кто. Еще когда б выкупить мог, что дом, что конюшни энтие. Но нет, денег жаль… многие беды, княже, от жадности. И от глупости. Он же ж себя самым умным возомнил. То и дело повторял, что, мол, свезло ему. Баба на хозяйстве, верит каждому слову, в дела не лезет. Сиди, пиши челобитные да денюжку тяни с дуры этакой. А главное ж везло, окаянному. Только любому везению рано или поздно конец приходит. Вот… и туточки дамочка поприехала да первым делом на конюшни поперлась. Сама, стало быть. Если б она упредила, что едет, он бы скоренько сумел припорядковаться. И лошадок бы пригнал, и людишек, чтоб навели красоту. А она вот сразу и на конюшни.
Демьян пошевелил рукой. Показалось, что бечевка, перетянувшая запястья, ослабела. И показалось ли? Его веревки тоже покрыты были толи белесой плесенью, то ли изморозью. Главное, что от этого они словно мягче становились.
Что хорошо.
Но не сейчас.
– И что-то там у них не сладилось… вот и дергаться стал, уверился вдруг, что его всенепременно заарестуют. Идиот. Умных людей, княже, сам ведаешь, немного. А с дураков спрос невелик. Я ему говорил, что нету причин никаких его заарестовывать. Вона, пусть к законнику сходит. И сперва-то надобно еще доказать, что в расхищениях он виновный. Только…
– Кто слушает старого вора?
– Вот-вот… он решил, что я дурак, а он умный. Ну и попридумал, что если конюшни выгорят, то, стало быть, и аферы его с ними тож. А раз умный, то и нехай… я вот человек
– А шкатулку?
– Так… - Сенька развел руками. – Не трогали ее. Ижгин, думаю, боялся. А мне приказу не было. Стало быть, и лежит, где лежала.
Тихо хмыкнул Ладислав.
И громко хлопнула входная дверь.
– Вот и все, княже, - вздохнул Сенька. – Извиняй, если что… и это… коль вывернешься, то судить станешь по справедливости?
– А как иначе, - то ли уверил, то ли пообещал Вещерский.
Алтана Александровна глядела в опустевшую чашку, думая о чем-то своем, и Василисе одновременно хотелось поторопить ее, и стыдно было беспокоить, ибо понимала она, сколь болезненными порой бывают воспоминания.
– С матушкой мы далеко не сразу нашли общий язык. Она… нет, она любила меня, как и всех детей, которых ее лишили, посчитав, что слишком она дика и нехороша, чтобы принимать участие в воспитании их, - и голос Алтаны Александровны был тих. – О ней-то в последние годы и вовсе забыли. Нет, мои братья порой заглядывали, но исключительно соблюдая приличия. Сестра же… она появилась в поместье, когда мне пошел шестнадцатый год. И не одна, но с бабушкой, которая и поставила меня в известность о том, что нашелся человек, который желал бы породниться с Радковскими-Кевич, но поскольку Наталья уже сговорена, то этому человеку предложили меня.
Ее лицо исказила болезненная гримаса.
– Мы с матушкой уже многие годы жили вдвоем… то есть, не только вдвоем… были еще учителя, которых отправляли, ведь княжне необходимо образование, даже если эта княжна слегка порченная. Были слуги… и теперь понимаю, что рядом с матушкой задерживались лишь люди хорошие, а прочие… прочие быстро уходили. И разносили сплетни.
Алтана Александровна коснулась круглой обтянутой шелком пуговицы, что украшала чесучевый ее жакет.
– Матушка моя… умела говорить с духами. Когда-то мне это казалось глупостью, а потом… потом я заметила странное. Точнее не я. Сперва были слухи. Слуги шептались, что коли кто не угодил странной барыне, то и в доме не задержится. Вот новая кухарка сказала дурное слово про хозяйку и тут же обварила ногу кипятком. Вот конюха, батюшкой присланного, жеребец едва не затоптал до смерти. А ведь спокойным был. Жеребец. Конюх же… вел себя чересчур вольно, и не только с иными слугами. Гувернантка моя тоже не задержалась… жаловаться стала на дурные сны, а там ударилась о кровать и мизинчик на ноге сломала. Стоило залечить, как с лестницы сверзлась. После еще собаки злиться стали, когда она близехонько подходила. И сперва-то говорила, что не верит в этакое, что все это – суеверия и глупости, но после вдруг нашла повод от места отказаться. Новая же, взятая по объявлению – как-то выяснилось, что матушка моя умеет читать – оказалась женщиной иного склада, доброй и сдержанной. И с нею вдруг учеба пошла, а я… я перестала чувствовать себя дурой.
– То есть, проклятье уже тогда существовало? – уточнила Марья, комкая салфетку.
– Не проклятье, детонька, - Алтана Александровна поглядела на нее мягко и с насмешкой. – Дар… матушка говорила, что, если бы суждено было ей родиться в мужском теле, она бы стала шаманом. И бубен свой сплела бы из золотых грив. И голос ее слышали бы все духи, и многие бы склонились перед силой. Так что это не проклятье, а великий дар…
Глава 27
– Сперва-то в новом месте дар этот, как матушке показалось, угас. Но прошло время и… она вновь начала слышать голоса, правда, не всегда понимала, что говорят ей. Пришлось учить язык. Не знаю, как оно вышло, но… матушка лишь раз обмолвилась, что не она учила, а ее учили. Выучили. И не только языку. Когда я… подросла, я стала понимать, сколь удивительна эта женщина. Она умела, знала много больше, чем знаю я… а еще она была мудра. Я… сколько ни примеряла себе ту ее судьбу, не находила в себе сил простить. А она сумела. И мужа за обман, и детей, что стали ей чужими.