Леди-плутовка
Шрифт:
– А если поменять картину на более дорогую вещь?
– Леди Изабел! На карте стоит моя карьера!
Она выглядела такой разочарованной, что он добавил:
– Вам нет необходимости работать со мной. Вы сами можете решить проблему. Только поразмыслите, что сделал бы сыщик.
Она надолго задумалась, потом сказала:
– Собрал бы улики, то есть информацию… Если мы хотим поменять картину, нужно знать, где она, как оформлена и как прикреплена к стене.
«Мы». Ему понравилось, как прозвучало это слово из ее уст.
– Не стоит столь поспешно говорить «мы», – заставил себя поправить Дженкс. – Но да: именно так и следует
Он встал, приготовившись уйти.
– И я забуду все, что слышал: про картину и ваш план.
– Какой план? – с невинным видом спросила она, хлопая ресницами, но тут же, улыбнувшись, добавила: – Спасибо, что уделили мне время, офицер Дженкс.
Теми же вежливыми словами закончилась их встреча восемнадцатью месяцами ранее, когда расследование гибели Эндрю Морроу было неожиданно закрыто.
Дело беспокоило Каллума с той минуты, как он впервые взглянул на тело. Пулевое ранение в голову можно было счесть убийством или самоубийством в зависимости от того, кто держал пистолет и кто нажал спусковой крючок. Пуля… Без вскрытия трудно сказать что-то наверняка: была ли смерть Морроу самоубийством? Или кто-то после выстрела вложил пистолет в руку жертвы?
Хоть Дженкс и доложил начальству о своих сомнениях, расследования не было. Влиятельные родственники леди Изабел обеспечили молчание коронера и судьи. Скандал с возможным самоубийством был предотвращен, неприятная возможность убийства была задушена в самом зародыше. Эндрю Морроу похоронили в освященной земле, а в надписи на надгробном камне он был назван возлюбленным мужем.
Каллум не поверил надписи, а еще больше не поверил тому, что леди Изабел помешала свершению правосудия, но как только дело было закрыто, никто больше не спрашивал совета на Боу-стрит. Дженкс тем не менее время от времени задавался вопросом, что же произошло на самом деле.
Не без сожаления попрощавшись с ее милостью, он направился к тюрьме Ньюгейт. Идти было недалеко: от роскоши и богатства Ломбард-стрит до бедности и убогого окружения Ньюгейта было меньше мили, если прогуляться по оживленному Чипсайду.
Здесь были лавки продавцов тканей, модисток, галантерейщиков, шляпников, мануфактурщиков. Дженкс шагал мимо бесчисленных витрин, в которых были аккуратно выложены товары. Шляпа его была немодной, одежда – простой, но то же самое упрямство, не позволявшее ему нанять кэб, не давало и поглазеть на фетровые и касторовые шляпы с высокими тульями и сверкающие сапоги. Если он не нуждался в чем-то, значит, не покупал, не нанимал, не ел. Жизнь для него заключалась в работе и экономии.
Он и сам пока не решил, на что откладывает деньги. Просто знал: когда-нибудь он захочет чего-то, возможно, даже сильнее, чем каждый день видеть торжество правосудия, – а если потратить сбережения на сверкающие сапоги, у него просто не будет шанса реализовать свои желания.
И все равно он думал о сверкающих сапогах, о шляпе с высокой тульей, о пальто с многослойными пелеринами. Если он будет больше похож на богатого джентльмена из тех, с кем леди Изабел постоянно сталкивалась в обществе, посмотрит ли она на него другими глазами? Обратится ли к нему как-то иначе, чем «офицер Дженкс» – это постоянное напоминание о том, что она терпит его общество лишь благодаря его профессии?
В голове Каллума роилось так много вопросов, притом совершенно бесплодных, что он почти обрадовался при виде мрачного каменного куба, именовавшегося тюрьмой Ньюгейт.
Знавшие Дженкса охранники
Невероятно приятно будет увидеть, как Фредди – так баронет просил всех себя называть, – наконец будет вынесен приговор.
За толстыми тюремными стенами теснились камеры. Они окружали центр тюрьмы, представлявший собой колодец от первого до последнего этажа. Здесь стоял ужасающий шум: голоса звали кого-то, молили, ругались: каждый звук отскакивал эхом от бесконечных каменных углов и плоскостей. Свет лился откуда-то сверху, слишком много света, чтобы скрыть следы грязи и небрежения, но недостаточно, чтобы казаться настоящим дневным светом.
Воздух, несмотря на холод, был сырым и тяжелым, и к тому времени как Каллум добрался до нужного коридора, липкий пот уже заполз под галстук. Каллум нетерпеливо дернул за него, зная, что баронет заметит любую вмятину в крахмальной ткани. Сэр Фредерик придавал огромное значение внешности и производимому впечатлению, поскольку сам был мастером и в том и в другом.
Сэр Фредерик много месяцев жил в Ньюгейте в ожидании суда, но для него это было недостаточным наказанием. Его камера находилась в государственном отделении тюрьмы, где условия содержания были лучше. Тюремщиков можно было подкупить, и тогда они приносили все, что просил узник, и в результате грязь, отбросы и вши не добирались до входа в камеру сэра Фредерика, такую же кирпичную коробку, как все остальные, с решеткой вместо двери и единственным оконцем под самым потолком, зато с покрытым тканым ковром, тонким, но приятным глазу, полом. В углу стояла разрисованная цветами ширма, поверх которой едва виднелась висевшая на крючках одежда из дорогой ткани. Полка в другом углу была уставлена разнообразными бутылками, вне всякого сомнения, полными дорогих вин, если учитывать тонкий вкус сэра Фредерика. Обычный тюремный топчан был застелен прекрасным бельем и толстым покрывалом.
На топчане в этот момент отдыхал сэр Фредерик, в китайских домашних туфлях и с книгой в руках. Едва тень Каллума упала на книгу, сэр Фредерик ее захлопнул и обрадованно воскликнул:
– Офицер Дженкс! Я так и думал, что увижу вас сегодня. Но вы пришли позже, чем я ожидал.
Очко в пользу баронета.
Каллум нахмурился:
– У меня есть и другие дела, сэр Фредерик, поважнее, чем ваше.
– Ха! Вздор! Я знаю, как старательно вы расследуете мое дело.
Будь он проклят: еще одно очко в его пользу.
Сэр Фредерик неуклюже приподнялся и сел. До ареста он всячески потакал своим желаниям, и тюрьма его не изменила.
– Прошу прощения, что не предложил вам стул, офицер, но его здесь попросту нет.
– С чего это вдруг извиняетесь?
Каллум, так и не сняв свою широкополую шляпу: в конце концов, это не визит вежливости, – устремил на баронета сквозь прутья решетки жесткий взгляд.
– Ну я же хозяин камеры. Знаю, в прошлом у нас были разногласия, но…
– Вы здесь не хозяин, а заключенный! – оборвал его Каллум, раскачиваясь на каблуках. – Поэтому я и пришел к вам сегодня. Если бы вы не увидели меня до завтрашнего заседания суда, наверняка были бы чересчур взволнованы, чтобы дать правдивые показания.