Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника
Шрифт:
Старуха поденщица тем временем робко допытывалась:
— Это правда, сэр? Вы действительно платите деньги за старые программки?
Он вновь повернулся к ней:
— За некоторые — да.
Она пошарила в вязаной кошелке, которая висела у нее на локте.
— У меня их совсем немного, сэр. Остались с тех пор, как я сама была хористкой. Я их все сохранила, они много значат для меня. Сезон 1911 года… — Она дрожала от волнения, выкладывая программки на стол. Она перелистывала пожелтевшие страницы, словно пытаясь придать больше убедительности своему рассказу. — Вот видите, сэр, это
«Время, — подумал Ломбард, — самый безжалостный убийца. Убийца, которому всегда удается избежать казни».
Он смотрел не на программки, а на ее огрубевшие, изъеденные работой руки.
— Доллар за штуку, — сказал он угрюмо, доставая бумажник.
Она была вне себя от радости:
— Благослови вас Господь, мистер! Как это кстати! — Она схватила его руку и поднесла к своим губам прежде, чем Ломбард успел ее остановить. Розовые слезы потекли по нарумяненным щекам. — Я и не думала, что они так дорого стоят!
Они и не стоили. Они не стоили и пяти центов.
— Вот, пожалуйста, матушка, — сказал он с сочувствием.
— О, теперь я пойду пообедаю, я закажу полный обед! — Она вышла спотыкаясь, опьяненная свалившейся на нее удачей.
Молодая женщина тихо стояла рядом, дожидаясь, пока старуха уйдет. Должно быть, она только что незаметно вошла, Ломбард не видел, как она входила. Это была та самая девушка, которая уже дважды проходила мимо двери, сначала в одну, потом в другую сторону. Он был почти уверен в этом, хотя оба раза видел ее только мельком и не успел разглядеть как следует.
Издалека, с некоторого расстояния, она казалась моложе, чем вблизи. Наверное, потому, что лишь фигура осталась стройной, а все остальное поблекло. Она выглядела изможденной, почти такой же изможденной, как поденщица, что приходила перед ней. Хотя это была изможденность другого рода.
Он ощутил легкое покалывание чуть пониже затылка, так что пушок на шее вдруг зашевелился. Он старался не смотреть на девушку слишком ясно; оглядев ее одним быстрым, все подмечающим взглядом, он уставился вниз, так что она вряд ли заметила перемену в его лице.
Общее впечатление складывалось такое: должно быть, вплоть до недавнего времени она была очень хорошенькой. Теперь она быстро теряла красоту. В ней все еще оставалось что–то утонченное, в глубине души она еще сохранила остатки собственного достоинства, это было заметно, но во внешности уже проявлялось нечто грубое, жестокое, какой–то дешевый лоск, который грозил в скором времени стереть навсегда последние следы воспитания. Вероятно, уже было слишком поздно остановить этот процесс. Насколько — можно судить по первому впечатлению: он уже сделался необратимым. Возможно, причиной тому был алкоголь, ежедневные, разрушающие душу и тело возлияния, или острая, неожиданно свалившаяся нужда, или же попытки одним смягчить горечь другого.
По–видимому, был еще и третий фактор, который предшествовал первым двум и, возможно, явился их причиной, хотя теперь он уже не был определяющим, два других оказались более существенными: непереносимые страдания души, умственное расстройство, страх, к которому примешивалась вина, — и все это продолжалось месяцами.
У нее был такой вид, словно ей не всегда удавалось поесть досыта. Щеки глубоко запали, и скулы просвечивали сквозь тонкую кожу лица. Она была с ног до головы одета в черное, но не в траур, как одеваются вдовы, и не в элегантное платье; она явно выбрала черный цвет потому, что на нем не так заметны пятна и грязь. Даже чулки на ней были черного цвета, выношенные до дыр на обеих пятках.
Она заговорила. Ее голос звучал грубо и хрипло от чрезмерного количества дешевого виски, поглощаемого день и ночь. И все же даже теперь в нем оставалось что–то от прежней воспитанности. Если она сейчас употребляла жаргон, то по собственному желанию, потому, что так говорили те, кто окружал ее, а не потому, что она не знала других слов.
— У вас еще осталась капуста, которую вы платите за программки, или я уже опоздала?
— Посмотрим, что у вас есть, — осторожно сказал он.
Щелкнул замок ее дешевой, слишком громоздкой сумки, и она выложила пару штук. Две одинаковые программки, оставшиеся от одного и того же представления. Музыкальное шоу в «Регине», позапрошлый сезон. «Интересно, — подумал Ломбард, — что она тогда собой представляла. Наверное, еще была хорошенькой и вполне благополучной, и ей бы и в голову не пришло…»
Он сделал вид, что сверяется со списком, где якобы отмечал, чего не хватает для «комплекта».
— Кажется, мне нужно вот это. Семь пятьдесят, — сказал он.
Ее глаза заблестели. Ломбард видел, что заинтересовал ее.
— У вас есть что–нибудь еще? — вкрадчиво спросил он. — Вы же знаете, это ваш последний шанс. Сегодня вечером я закрываю контору.
Она заколебалась. Ломбард заметил, как ее взгляд скользнул по сумке.
— Ну, если вы покупаете по одной…
— Любое количество.
— Раз уж я все равно здесь. — Она снова открыла сумку, наклонив ее к себе так, чтобы он не смог заглянуть внутрь, и вытащила оттуда еще одну программку. Она, отметил Ломбард, сначала снова защелкнула сумку и только потом протянула ему свернутую программку. Он взял ее, развернул и прочитал:
«Театр «Казино“».
Первая, появившаяся за все три дня. Он начал листать ее с притворным равнодушием, пропуская первые, не представляющие интереса, страницы, и наконец добрался до того места, где начинались сведения о постановках. Как и все театральные программки, она была рассчитана на неделю. Начиная с семнадцатого мая. У него перехватило дыхание. Неделя. Та самая неделя. Это случилось вечером двадцатого. Он опустил глаза, чтобы взгляд не выдал его. Но только — правые верхние уголки страниц были нетронуты. Они не были расправлены, иначе на них бы остался заметный диагональный след; их никто никогда не загибал.