Леди в саване
Шрифт:
Вернувшись в свою комнату, я запер за собой дверь и лег в темноте. Я не хотел зажигать свечи — я просто не вынес бы тогда света.
Наутро я проснулся несколько позже, чем всегда, и проснулся с предчувствием, которое не сумел сразу себе объяснить. Однако вскоре, когда сознание полностью освободилось от оков сна, я понял, что боюсь и почти жду появления тети Джанет, которая, встревоженная больше обычного, сообщит мне благодаря своему ясновидческому дару нечто несравненно более ужасное, чем все ее прежние предсказания вместе взятые.
Как ни странно, она не пришла. Позже утром, после завтрака, когда мы вместе гуляли по саду, я спросил ее, как ей спалось и не снились ли ей сны. Она ответила, что спала крепко, а если сны были, то, должно быть, приятные, потому что она их не помнит.
— Ты ведь знаешь, Руперт, — добавила она, — будь во снах что-то пугающее или предостерегающее, я всегда такие сны запоминаю.
Еще позже, когда я в одиночестве бродил
И я утратил веру в ясновидение.
Дневник Руперта. Продолжение
июля 1-го, 1907
Миновала еще неделя. Я терпеливо ждал, и вот наконец вознагражден еще одним посланием. Я готовился ко сну, как вдруг услышал исходивший от окна все тот же таинственный звук, который слышал уже дважды. Я кинулся к французскому окну и обнаружил там еще одно письмо, сложенное в несколько раз. Однако я не заметил и следа моей Леди или какого-нибудь другого живого существа. В письме без всякого обращения стояло следующее:
«Если ты не передумал и у тебя нет опасений, встречай меня в церкви Святого Савы за ручьем завтра в полночь без четверти. Если решил, то приходи тайно и, конечно же, один. Не являйся, если не готов к страшному испытанию. Но если ты любишь меня и у тебя нет ни сомнений, ни страха, приходи. Приходи!»
Незачем и говорить, что я не спал всю ночь. Пробовал заснуть, но безуспешно. Нет, не болезненный восторг, не сомнения и не страх вынуждали меня бодрствовать. Просто я непрестанно думал о том мгновении, когда назову мою Леди моей и только моей. В этом море счастливого предвкушения все прочее исчезло, потонуло. Даже сон, столь необходимый мне, утратил свою обычную власть надо мной, и я лежал недвижно, спокойный и умиротворенный.
Но с наступлением утра я ощутил беспокойство. Я не знал, чем заняться, как обуздать свое нетерпение, чем отвлечься. К счастью, отвлек меня Рук, объявившийся вскоре после завтрака. Рук сообщил мне утешительные вести о боевой яхте, стоявшей прошлой ночью вблизи Каттаро: он поднял на борт яхты ту часть команды, которая дожидалась ее прихода. Рук не хотел рисковать и вести такое судно в какой-нибудь порт, чтобы не встретить помех, не быть задержанным формальностями, и поэтому вышел в открытое море до рассвета. На борту яхты находился крохотный торпедный катер. Он должен был войти в ручей в десять вечера, когда стемнеет. Яхта же пойдет в направлении пролива Отранто, и туда доставят мое послание, если я решу отправить его. Послание следовало зашифровать, и в нем мне следовало указать дату и примерное время (после захода солнца), удобные для прибытия яхты в ручей.
Мы завершили необходимые приготовления на будущее после полудня, и тогда я вновь ощутил беспокойство, связанное с моим личным планом. Рук, мудрый командир, старался отдыхать, когда представлялась такая возможность. Он прекрасно знал, что в ближайшие два дня и две ночи ему вряд ли удастся поспать.
Что до меня, то привычка самоконтроля выручила меня, и я сумел в течение дня не возбудить ни у кого никаких подозрений. Прибытие торпедного катера и отплытие Рука послужили желанными поводами отвлечься от донимавших меня мыслей. Спустя час я сказал тетушке Джанет «Спокойной ночи!» и уединился в своей комнате. Часы стоят на столе передо мной, я должен точно знать, когда выходить. Думаю, за полчаса я доберусь до Святого Савы. Мой ялик дожидается меня, стоя на якоре у подножия скал на этой стороне ручья, там, где изрезанная гряда подходит близко к воде. Сейчас десять минут двенадцатого. Добавлю еще пять минут ко времени, выделенному на путь к месту, — так будет надежнее. Иду невооруженный и без фонаря. Сегодня ночью я не выкажу недоверия, с кем бы и чем бы я ни встретился.
Дневник Руперта. Продолжение
июля 2-го, 1097
Оказавшись возле церкви, я взглянул на часы: в ярком свете луны я увидел, что мне предстоит ждать еще минуту. Я стоял в тени у церковной двери и взирал на открывшийся вид. Нигде ни единого признака жизни — ни на берегу, ни на воде. На широком плато, где возвышалась церковь, я не заметил никакого движения. Приятный послеполуденный ветерок затих, ни один древесный лист не шевелился. На той стороне ручья я видел зубчатые стены замка, резко выступавшие на фоне ночного неба, главная башня нависала над линией черных скал, окаймлявших подобно раме из эбенового дерева открывавшуюся моим глазам картину. Мне помнился этот вид иным: очертания скал, поднимавшихся из моря, размывала белопенная кайма. Но тогда, при свете дня, море было синим как сапфир; теперь же это была иссиня-черная водная ширь. Ровную
Позвольте мне здесь сказать, что с того момента, как я получил послание моей Леди относительно этого посещения церкви Святого Савы, я пребывал в страшном возбуждении — возможно, не всякую минуту осознавая это, я почти что всякую минуту мог вспыхнуть. Если искать сравнение, то, наверное, следовало бы уподобить себя хорошо прикрытому костру, который вот сейчас используется лишь для поддержания тепла, но в любой миг неведомая сила сметет валежник, прикрывающий костер, и над ним взовьются жаркие языки необоримого пламени. Страха я вовсе не сознавал, все же иные чувства испытывал: они появлялись и отступали согласно своим причинам, возникавшим и исчезавшим, но страха у меня не было. В глубине души я хорошо знал, какой цели служит этот тайный гость, страх. И мне было известно не только из письма моей Леди — мои чувства, мой наставник опыт подсказывали, что мне предстоит некое страшное испытание, а уж потом счастье дастся в руки. К этому испытанию, пусть характер и особенности его были мне неведомы, я был готов. Это был один их тех случаев, когда мужчина должен безрассудно предаться пути, который, возможно, приведет его к мукам или смерти или же к невыразимому ужасу после них. И мужчина — если у него в груди действительно мужское сердце — всегда может взять ответственность на себя, он может, по крайней мере, сделать первый шаг, пусть даже из-за смертной своей сути будет не в состоянии выполнить свое намерение или же доказать, что уверен в своих силах. Таким, я думаю, был настрой тех отважных душ, которые в давние времена принимали пытки инквизиции.
Но хотя я не испытывал явного страха, со мной пребывало сомнение. Ведь сомнение — одно из тех состояний ума, которые мы не способны контролировать. Мы не до конца осознаем момент освобождения от сомнений и не можем предполагать, что вообще сумеем освободиться от них. Реальность освобождения от сомнений и возможность этого не устраняют существования сомнений. «Даже если человек, — говорит Виктор Кузен [102] , — подвергает все сомнению, он не может усомниться в том, что сомневается». Так, порой меня посещало сомнение: уж не вампир ли моя Леди в саване. Многое из происходившего указывало на это, и здесь, на пороге Неведомого, когда, распахнув дверь в церковь, я увидел лишь провал абсолютной тьмы, меня обступили, казалось, все когда-либо посещавшие меня сомнения. Я слышал, что, когда человек тонет, вся его жизнь успевает промелькнуть перед его мысленным взором за какую-то долю секунды. Так было и со мной, когда мое тело погружалось в черноту, наполнявшую церковь. В этот момент на меня нахлынуло все мое прошлое, повлекшее ко встрече с моей Леди, и все убеждало меня в том, что она действительно была вампиром. Большая часть случившегося со мной и ставшего мне известным, казалось, оправдывала это убеждение. Даже мое знакомство с маленькой библиотечкой тети Джанет и сделанные дорогой тетушкой пояснения к прочитанным мною книгам, а вдобавок ее верования в сверхъестественное не оставляли причин думать иначе. То, что я должен был помочь моей Леди переступить порог моего дома при ее первом посещении, полностью соответствовало известному из преданий о вампирах, как и то, что она поспешила прочь при петушином крике, бросив теплую постель, которой наслаждалась в странную ночь нашего знакомства, а также то, что стремительно убежала в полночь, когда мы встретились во второй раз. К тому же ряду относились и такие факты: она постоянно носила саван, даже использовала лоскут от савана как залог нашей любви, вручив его мне на память; я видел ее лежавшей недвижимо в гробу со стеклянной крышкой; она в одиночку пробиралась в самые уединенные места укрепленного замка, туда, где все было на засовах и запорах; наконец, сама ее манера передвижения, пусть и грациозная, — когда она бесшумно проносилась сквозь ночной мрак.
102
Французский философ (1792–1867).
Все это и тысяча других фактов, менее значительных, казалось, укрепили во мне изначальное представление. Но потом превозмогли воспоминания — о том, как она трепетала в моих объятиях, о ее поцелуях на моих губах, о биении ее сердца на моей груди, о ее нежных словах, которые она, выказывая доверие и принося клятвы верности, шептала мне на ухо, так что я пьянел от этого шепота… Я замер. Нет! Не мог я согласиться с тем, что она не живая женщина, обладающая душой и чувствами, женщина из плоти и крови, наделенная всеми нежными и страстными инстинктами, неотделимыми от истинной женственности.