Ледобой. Зов
Шрифт:
Шли к млечам на восток по широкой дороге, что бежала вдоль берега на некотором отдалении, не таком, впрочем, огромном, чтобы при желании не стало возможно вымахнуть на берег и окунуться в море. Взыграла бы охота. Торговля не стоит на месте и не ждёт, телеги время от времени перекладывали дорожную пыль по-иному, не часто, но и не редко, и целый день Сивый не испытывал от клобука никакого неудобства, ну едет верховой, замотанный в тканину и едет себе. Лишь на исходе дня, ближе к вечеру ехать в клобуке сделалось опасно: а просто справа в полосе нетронутого топором
— И ведь не тронули падальщики, — глухо буркнул Стюжень. — Слюной давятся, глотки граем ободрали, а не трогают.
— Нет у птиц слюны.
— Зато соплей у сопливых сопляков полон нос. Чудом стою, не скольжу.
— И волки не соблазнились, — усмехнулся Безрод. — Были, а не соблазнились.
— Клобук, — верховный показал на мертвеца.
Сивый кивнул, подобрал палку в паре шагов от себя, осторожно развёл полы тканины, что прикрывала лицо бедолаги. Какое-то время Стюжень молча смотрел, затем глухо обронил.
— Клобук теперь опасен. Примут за морового — камнями закидают и как зовут не спросят.
— Мои рубцы увидят, вообще на куски порвут.
Старик вздохнул, долго смотрел на Безрода, наконец, кивнул:
— Будешь раненым. Лицо замотаем, тканину запятнаем красным.
Сивый только плечами пожал. Усмехнулся. Раненным, так раненным.
— Мотай. Только глаза оставь.
— Была бы моя воля, и глаза тебе замотал бы. Ну чего таращишься? Время идёт, и взгляд у тебя только тяжелеет. Вот честное слово, глазюками своими мазнёшь по человеку — ровно во льды мордой сунули, озноб трясёт! А я старенький, мне тряска не показана. Как тебя Верна терпит? Отвернись от меня, образина!
Безрод размотал свой клобук, бросил старику и усмехнулся.
— Перевязывай.
Шли второй день. Чем дальше позади оставалось Сторожище, тем более густым мраком наливался взгляд Стюженя. Мор делал свое чёрное дело, страна пошла вразнос, деревни безлюдели, спокойствие и былая относительно мирная жизнь съёжились, высохли, ровно пересушенная шкура, стянулись вокруг Сторожища. Справа и слева от дороги тут и там чернели кострища: углядев первое, Безрод и верховный молча переглянулись — жгли трупы. Несколько раз Сивый даже примечал стрелы, торчавшие в стволах. Одну из них и вытащил, съехав с дороги.
— Моровых избивают. Не дают к Сторожищу пройти. На месте и жгут.
— Худо дело, — Стюжень покачал головой, — крепенько за нас взялись. Если не найдём поганца, осень не переживём.
На отряд боярской дружины напоролись ввечеру второго дня пути. На закате верховые намётом вылетели из ближайшего леска по едва заметной тропке. Видимо, в лесу хоронились.
— Стоять! Кто такие?
Безрод молчал, предоставив говорить
— Не признал?
Старший — приземистый, низколобый крепыш, волосы которого начинались лишь чуть выше бровей, недоумённо переглянулся со своими отрядными и, дерзко задрав губу, плюнул наземь перед буланым старика.
— А должен был? Спрашиваю — отвечай.
— Верховный ворожец боянов, Стюжень.
— Врёшь! А этот?
— Этот со мной. Охранение.
— Даже не двое? Жидковато.
Стюжень пожал плечами.
— Одни вот тоже смеялись. Так у моего только лицо замотано, а те… один, два, три, четыре, пять, шесть… а те шестеро вкруг порублены, а что не порублено — нашинковано, а что не нашинковано — в мякотку отбито.
— Я давеча таких же шутников на стрелки нанизал, а которые извернулись…
— Ещё слово, обращу в барана, — старик улыбнулся, дурашливо захлопал добрыми-добрыми глазами, потянулся к посоху. — Бараний язык страсть как вкусен в угольках. И чем длиннее, тем вкуснее.
Верховые переглянулись. Стюжень, улыбаясь, ждал.
— Ты это… княжий знак покажи! А то я в Сторожище не бываю, где мне вас в лицо признавать!
Верховный вытащил из-за пазухи золотого шейного медведя на плетёном шнурке, а на вспыхнувший блеск шести пар глаз, недобро предупредил:
— И глазками не сверкай! Можешь никогда Сторожище и не увидеть. Прихват у себя?
Услышав имя боярина, головной молча, и как показалось Безроду, неохотно кивнул.
— Веди. И без глупостей. Охнуть не успеешь — на копытца встанешь.
Крепыш пару мгновений думал, затем мотнул головой. Так и быть, айда за мной.
— Я Сорочай. В серёдке пойдёте. Меж нами. То — Зыка, а это — Плошик.
— Коленце здоров ли?
— А что ему сделается? — гоготнул рыжий Плошик с несуразной головой — затылок круглый, а лицо плоское, как блин, ровно кузнечным молотом сглаживали. — Ваш брат ворожец всегда живее всех живых!
— Всё кругом рухнет, и только ворожцы останутся, ровно пауки, — глухо буркнул Зыка, угловатый дружинный с колючим и неприятным взглядом.
Сивый чувствовал его на себе, пытается уцепиться, расцарапать, в душу глазами пролезть, да соскальзывает, ровно на скользком льду. Вот головой затряс, покачнулся, будто равновесие потерял. Куда лезешь, придурок…
Стюжень только нахмурился, да рукой показал: «Рот прикрой, умник». Шли лесной тропой в скупом свете багровеющего солнца. И в чистом поле теперь не бог весть как светло, среди деревьев же приходилось щуриться.
— Слышь, а ты правда шестерых угомонил? — с Безродом поравнялся давешний рыжий с плоским лицом.
«Не в этот раз, но бывало и шестеро».
— Правда.
— Вроде как в бою силён?
«Иногда закрывай рот. Мухи залетят».
— Пока жив.
Рыжий, нимало не смущаясь, мерил Безрода взглядом: руки, ноги, справу, меч. Даже Теньку, тот, впрочем, фыркнул на мышастого, что ходил под плосколицым, отогнал, копытом лягнул. Рыжий обиженно фыркнул, хотел было весело затеять бучу, да озадаченно осёкся, улыбаться тем не менее не перестав. Не торчат сучки, прицепиться не за что — порубленный и пальцем не шевельнул, коня не науськивал. Так и ехали цепью, тусклые ржавые звенья в начале и в конце, золотые посерёдке.