Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

Простор открылся не сразу, и лес истончился не вдруг: впереди запросветило, деревья поредели, потом сделались одиночными, потом и вовсе сошли на «нет».

— Давненько не бывал я в этих краях, — Стюжень аж в стременах привстал, оглядываясь. — Речка не высохла? Она ведь в той стороне?

— В той, — кивнул Сорочай. — Говорили, в страшную пору подсыхала, да теперь полненько бежит. Нет-нет разливается, порты мочит.

Дом Прихвата встал на пригорке за частоколом из брёвен в паре-тройке перестрелов. Сивый со Стюженем обменялись взглядами. Безрод усмехнулся, сам собой в голове зазвучал хриплый голос Косоворота: «А что

делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются?» Вон оно как выходит, не только зерно к солнцу прёт, на частоколы, видно, тоже урожайная пора пошла, тянутся к небу, как ржаные колосья. Так это кто чем подкармливает. Раскидаешь навоз по полям: пошла рожь в рост, раскидаешь вокруг дома золото: глядь, частокол полез в небо.

— Поди, не ждут вас там пустых, — в самых воротах старик кивнул вперёд, туда, где перед глазами раскатывался двор Прихвата.

— Ты это про что? — нахмурился Сорочай.

— Так без добычи вернулись, — ехидно улыбнулся верховный. — На стрелки никого не нанизали, собратьям раздать нечего. Поди, жирнее стала дорога, чем прошлым годом, а соколики?

— Моровых бьём! — набычась, буркнул Сорочай. — Чтобы не расползались. Чтобы вам в Сторожище спокойнее спалось!

— И прочих до кучи? — Стюжень ехидно закивал головой, мол, понимаем. — Кто их считает в это время!

— За руку не поймал и молчи себе, — сухой, да угловатый зыркнул на старика исподлобья, едва удержался чтобы не оскалиться да не зарычать.

«Счёт у тебя к ворожцам, красавец, — усмехнулся Безрод, — зуб точишь, внутрях клокочешь».

Выехали на середину двора. Двор как двор, скотина мычит, блеет, кудахчет, ржёт, дворовые перекрикиваются, в общем, шум как шум, но Сивый со Стюженем переглянулись — не на каждом боярском дворе и не каждый день услышишь обещание пустить кровь и голыми руками оторвать голову. У боярского терема стоит Прихват в окружении дружинных, напротив — толпишка потрепанного вида бородачей, по виду пахарей. Боярин в раж вошел, раскраснелся, волос растрепался, рукой трясёт, кары страшные обещает. Пахари стоят молча, без звука, но глядят исподлобья, совсем как быки, разве что пыль с земли дыханием не поднимают, и хрипа не слышно пока. Поди, жуткости видит в их глазах Прихват, вон ярится всё сильнее, сам себя накручивает.

— Что такое?

— Моровые бузят, — сквозь зубы процедил Сорочай, презрительно плюнул наземь.

— Как моровые?

— Вода у них отравлена, мёртвая стало быть. Жить нельзя. Ну, они всё пожгли: дома, амбары, да и сюда налегке двинули всем селением. Они нашим Нахолмянским сородичи, думали, ждут их тут.

— Ну, Прихват и… — Стюжень с седла заговорщицки потянулся к провожатому, вопросительно поднял брови и решительно тряхнул перед собой кулачищем.

— Ага, — охотно согласился старший разъезда и забулькал дребезжащим смешком, — Наш-то не промах! Думали, земля тут мёдом плачет, голодранцы!

Подъехали к терему.

— Я жду до утра! — рявкнул Прихват и резко ткнул в небо пальцем. — Вас, голь перекатную, приютили, а вы носы воротите!? Который день с вами нянькаюсь, а воз и ныне там! Ещё поглядеть, нет ли моровых с вами! Все тут ляжем в кровавых язвах! Вон со двора! Я сказал, вон!

Дружинные грозливо потащили мечи из ножен, пахари медленно сдали назад, так и не подняв голов. Сивый спешился, наклонился к Тенькиному копыту,

якобы ком грязи сбить, выглянул снизу вверх, поймал взгляд «моровых». Едва заметно покачал головой. Выпрямился.

— Больно грозен ты, Прихват, — Стюжень спешился, отдал повод подбежавшему конюшонку. — Не бережешь себя, вон раскраснелся. Того и гляди удар хватит.

— А-а-а, Стюжень, — боярин будто глаза другие из мошны достал: взгляд изменился, лицом побелел против недавней красноты, подуспокоился, узнавать начал. — Вот не поверишь, последнее терпение сегодня потратил. Нет больше моего терпежу!

— Так достали? — усмехнулся старик.

— А то! Приюти, боярин, дай земли!

— А ты?

— Говорю, так и так, условия такие. Ну, прикрутил чуть поболее чем своих, так понимать надо, землю не абы какую отдаю — от выпасов нарезаю, да от пара. А окрестности под свободные поля разглаживать: это лес год рубить, да пни корчевать, спину не разгибать.

— Чую, не нашёл ты понимания, — старик покачал головой, и только Сивый услышал гогот в голосе верховного. Мог бы смеяться как дед, сам уржался бы. Но пока далековато, хотя… Безрод попробовал улыбнуться под повязкой. Уже лучше, чем год назад, хотя рубцы все ещё стягивают.

— В воду глядишь, ворожец, — Прихват мученически кивнул. — Сам-то куда? Это кто с тобой? Не признаю что-то.

— Ох, дела мои ворожские, — старик тяжело вздохнул, — Сам понимаешь, чем нынче голова болит. Вон, что творится.

Боярин понимающе кивнул, с вопросом в глаза показал на Безрода.

— А это со мной. Отвада бойца в охранение придал. Ничего такой мальчишка, шустренький.

— Гляжу, широко шагает, вон аж порты меж ног треснули, — Прихват, сощурившись, обошёл Сивого кругом, показал на лицо. Безрод косил вполглаза, чего кругами ходит? Узнать пытается? Давно не виделись, признать не должен.

— Спешить надо, — верховный назидательно воздел палец, — потому и шагает широко. Жить-то всем охота.

— Знаю, знаю, — хозяин махнул рукой. — Служба, она ведь такая. Вечером упал на ложницу, утром упал в седло и опять до вечера. Так и валяешься день-деньской.

— Приютишь?

— О чём разговор! Сорочай, давай, распорядись! Пристрой знакомцев!

Вечерничали на завалинке на заднем дворе готовильни. Прихлёбывали горячее варево, да посмеивались. Никак перепугался Сорочай, попомнил обещание приспустить на копытца да научить по-бараньи блеять, не пригласил в дружинную избу. Злопамятный. Болтать мешали полные рты, да и не особо хотелось, но ухо ведь едой не забивается, всегда начеку. Говорили стряпухи в готовильне, говорили тяжело с надрывом, одна уж точно слезам сдалась и крик отпустила. Сивый и верховный переглянулись, одновременно поднялись и без спешки вошли туда, откуда вот совсем недавно вынесли миски с мясной похлёбкой.

Три стряпухи, две в теле, одна худющая и долговязая, ровно человеческий облик потеряли, глаза у всех трёх круглые, платками в красноту растёртые, и не поймёшь ладные с лица или не очень — просто зарёванные, заполошные, в слезах. Одна плачет молча, в себя, тихонько, будто котёнок скулит, остальных трясёт зримо, всхлипывают, ровно икота разбила, груди так и подбрасывает, да подбородки у бедняжек на вдохе задирает, аж горло натягивается.

— Ну-ка сели, голубушки, — старик улыбнулся, положил ладонь-заступ на плечо той, что ревела в голос.