Ледобой
Шрифт:
– А не за тем ли, чтобы с глаз исчезнуть? Ведь бойца издалека видать! Будто полег со всеми в том бою. А что ходит по свету голь перекатная, беспоясная, кому какое дело? Так задумывал?
– Все-то тебе понятно, – холодно улыбнулся Безрод.
Отвада поднялся, двор замер. Все ясно, как белый день. А князь только и произнес:
– Виновен!
Вот и все. Прав был Тычок, тысячу раз прав, только не свою погибель чуял, бедолага. А княжий поруб страсть как неуютен, холоден и мрачен. Куда желаннее смерть под мечами дружинных. Положить самому, сколько получится, и рядом лечь.
– Выходит, и в гибели заставы я повинен?
Ворожцы, уже было готовые посохами освятить приговор князя, замерли с поднятыми руками.
– Да.
– И вчера ночью я на честных людей напал, золото отнял?
– Да.
– А правду ли говорят, что двум смертям не бывать, а одной не миновать?
– Да. – Отвада сощурил глаза и пытливо оглядел Безрода.
Князь не понимал, куда гнет Сивый, никто вокруг не понимал, и оттого становилось неспокойно.
– Хоть помру не напрасно, – буркнул Безрод под нос и медленно повернулся к нечестному свидетелю.
Отвада догадался, понял, закричал на весь двор, будто гром громыхнул.
– Стой, безродина! Стоять!
А Сивый и бровью не повел. Подшагнул к четвертому, что онемел от страха, и сделался бел, как некрашеное полотно, холодно улыбнулся и средним пальцем, будто стрелой из лука, пробил ямку под горлом, как раз посреди ключиц.
– Три. – Безрод вырвал палец из раны.
Горлом хлынула кровь, пошла розовыми пузырями, и лжесвидетель повалился наземь, дергаясь, будто припадочный.
– Ошибся ты, князь, в трех смертях я виновен. Лишь один остался, да и тот наказан.
Скол в ужасе завыл, сполз наземь и забился под скамью. Пока с обнаженными мечами набегали разъяренные дружинные, Безрод успел попрощаться с белым светом. И будто наяву углядел червя, что точил душу князя, поддувал огонь злобы. А когда оставалось до Безрода всего ничего, каких-то пару шагов, густой зычный голос объял судное место. Вязкий, тягучий, будто мед. Вои замерли, словно муха в патоке. Оглянулись, расступились.
– Не дело, князь, удумал. – На середину двора вышел Стюжень, мрачный, насупленный. – Кому поверил? Разбойнику, ночному лиходею? Поди, у всех четверых руки по локоть в крови! Овиноватили? Невзлюбили Сивого? На это сказ у меня короток: Не девка, нравиться не обязан! Чего хвосты поджали? Ты, Моряй? Ты, Лякоть? Молчите? Кто человека едва не проворонил? И кто его спас? Ворожба без спросу – то моя печаль, вас не касается! Ох, не дело ты, Отвада, удумал!
Стюженев голосище гремел в полную силу, собаки отбежали подальше, дружинные и те конфузливо сдали назад.
Лишь на мгновение что-то дрогнуло в глазах Отвады, и снова подернулось льдистой синевой.
– Как сказал, так и будет!
– Тогда парня к воям, – буркнул Стюжень. – Не в яму. В дружинную избу.
Молодцы зашипели. Еще чего не хватало! Своих предал, простых убивает, не чинясь! Старик на возмущенный ропот и ухом не повел, будто нет его вовсе.
– Парня к воям! – на весь терем рявкнул верховный ворожец.
Отвада, сын Буса, поморщился, но рукой согласно отмахнул.
– Пока смерти не предам, быть этому среди дружинных!
Глава 3
Дружинная изба
Три дня Безрод провалялся без движения под присмотром Стюженя рядом с остальными ранеными. Смотрели как на прокаженного. Кто мог отползти – отполз, но амбар не тянулся, будто медовый воск, и кому-то пришлось лежать рядом. Однако ничто не длится бесконечно. Утром четвертого дня, едва Безрод встал на ноги, пришел воевода Перегуж и забрал в дружинную избу, где обитали здоровые. У самого порога, когда оставалось лишь войти, Сивый запнулся. Оглянулся и попросил чару меду покрепче. Перегуж вскинул брови, усмехнулся, подозвал мимохожего отрока и услал за медом. Зла воевода на Безрода не держал. Просто пожил на свете, как никто из тех, что грудь колесом гнут. Принимая чару с медом, Безрод мрачно прошелестел:
– Теперь уж без меня уйдет Дубиня-купец. Легкой воды ему. – Поднял глаза в небо, выпил чару и последние капли выметнул в небо, богу-солнцу.
Старый воевода без неприязни глядел на Безрода. Не может человек дарить первому встречному жизнь, свою на это дело класть и тут же отбирать за пустяк три других. Не может.
– Рта не раскрывай, в драки не вяжись. Поумнее многих будешь в избе. А там и поглядим, что к чему и с чем едят.
Застив собою свет, Безрод переступил порог и почти немедля получил сапог в грудь. Едва не в лицо. Мог и пригнуться, но сзади стоял старый воевода, и что же – за человеческую теплоту сапогом в лицо?
– Сгинь со свету, дрань рогожная!
Безрод вошел в избу, оглянулся на Перегужа. Тот показал в дальний угол, куда скудный свет маслянки не доставал. Торчал в стене рогатый прихват, но самой плошки не было. Сняли. В дальнем, темном углу отдельно от всех стояло незастеленное ложе. Голое дерево. Ни лоскутка, ни перышка. Поглядывали с презрением или не глядели вовсе. Это же надо! Учудил князь, вот удружил! Дружинных сделал сторожами при душегубе! Были тут свои, боянские, были и пришлые, соловейские. Теперь воеводы не давали даже вздохнуть свободно. Вот-вот полуночник нагрянет, тут не до полежалок на перинах. По семь шкур с каждого спускали, семь потов сгоняли. Пока ходится и дышится, должны в меру сил постигать ратную науку. Парни как раз на труды собирались, когда вошел Безрод.
– А ну вон пошли, лоботрясы! На свет! – Перегуж едва не пинками выгонял подопечных из избы.
Нашлись и такие, что оказались младше воеводы лишь самую малость, седые и немногословные, как сам Перегуж. Но и старые, и молодые, пряча улыбки в бороды, друг за другом выскакивали на улицу. Гоготали и топотали на весь двор, будто дети малые, сбивали с травы росу. Впрочем, будить было уже некого, весь двор поднялся. Широкой лентой дружинные вытекали за ворота, к морю, и в голове – Перегуж-воевода, поджарый, словно гончая. Только седина возраст и выдает. Около Вороньей Головы, немного не добегая до пристани, вои хватали мешки с галькой, взгромождали на плечи и бегом уходили вокруг сопки, грохоча костями и камнями. Только-только показался краешек солнца.