Ледобой
Шрифт:
– А я князю как отец. – Ворожец пожал плечами. – Значит, и я против иду. Вместе, стало быть, идем?
Из-за угла вышел воевода будить молодцев на ратные труды. Безрод, не дожидаясь побудки, вышел на крыльцо сам. Моряй глядел на него во все глаза. Вроде румянец на скулах затеплился, вроде лицом посветлел, кривится меньше. Оглянулся на ворожца. Но Стюжень исчез так же бесшумно, как появился. Оставил одного воевать со своими сомнениями. Моряй с тоской глядел в спину ворожцу и впервые завидовал седине и прожитым годам верховного. Наверное, старик не в пример легче одолевает сумятицу в душе. И откуда ему знать, что не легче, совсем не легче. Тяжелее. Ошибки больнее бьют.
Безрод бежал увереннее, чем вчера. Так же хрипел, так же свистело в груди, но уже не вело из стороны в сторону,
Сивый опоздал, но меньше, чем вчера. Парни только-только отправлялись давить подушки после обеда, когда двое, Безрод и Дровень ступили на двор. Безрод шатался не в пример меньше вчерашнего, да и на губах играла холодная ухмылка. Сивый задержался у порога, пропустил всех до единого, и только тогда встал на пороге. Застил свет.
– Вон от двери, душегуб. – Сапог ударил в грудь.
Безрод прищурил глаза. Успел увидеть наглый оскал Гривача и услышать его икающий смешок. Не стал сапог ловить, хотя очень хотелось. Мочи не было, как хотелось. Слаб еще. Рука не та. Поймать не поймал бы, только оконфузился. Прошел в свой угол и бревном повалился на ложе.
Все поселения на полдня пути от Сторожища обезлюдели. Селяне, прослышав о близкой войне, уходили в леса, в глубь стороны. Побитые рати со всей округи стекались к Сторожищу. Город запасался всем, чем мог.
Подошли остатки избитых млечских дружин, и княжий терем превратился в один большой военный стан. И, по-прежнему один, в стороне от всех держался только Безрод.
Перестал шататься. Пошел на поправку. Занялись молоденькой кожицей раны, шаг окреп, на лицо вернулись щеки. Он прибегал и приплывал все так же последним, но уже не отставал на полдня, как раньше. На мрачное лицо вернулась ухмылка. Дни текли за днями.
В один из дней Безрод, как обычно, сел под свой дуб на бранном поле. Вои пыхтели, бросали друг друга через спину, охаживали боевыми рукавицами и здоровенными дубовыми мечами вдвое тяжелее обычных. Тесновата стала поляна с приходом млечей. Вновь прибывшим разъяснили, кто это под дубом сидит, неровно стриженный, седой, со страшными морщинами. Или шрамами, кто его разберет. Млечи начали коситься с тем же презрением, что бояны и соловеи. А нынче, видать, Коряга и вовсе не с той ноги встал. Млеч, огромный, словно бык, едва не лопался от избытка силы. Боги, наверное, всунули в телесную оболочку всю мощь, сколько вместилось, и ходил Коряга, неуклюже растопырив ручищи. Кто-то из поединщиков нагрел Коряге загривок, и синие глаза мигом налились кровью. Млеч, как бешеный пес, подскочил к Безроду, никто и внимания не обратил – ну, попинает безродину и успокоится. Коряга одной рукой за ворот рубахи вздернул с земли уснувшего Безрода и что было дурной силы ударил кулачищем в сердце. Дуб не пустил Безрода далеко, но гул, который издало дерево, слышали все. Моряй оставил своего поединщика, опустил руки и молча покачал головой. Свел брови на переносице,
– Скотина! – взревел Коряга на весь лес. – А когда придут полуночники, мне спиной к тебе встать? Да с ножом промеж лопаток наземь и осесть? Нет уж!
Безрод не убрал рук, скрещенных на груди. Просто не успел. Так и дремал. Теперь, серея от натуги, Сивый поднимался с колен, и вся поляна дивилась тому, что смертник еще жив. Не иначе сами боги сложили чужаку руки на груди. А Коряга стоял и насмехался, уперев руки в боки. Хочешь, мол, ответить, так давай! Вот он я весь! Жду! Безрод, с невероятным трудом разогнувшись, едва сдерживая крик, подошел вплотную. Роста одного, но будто пересеклись на узкой дорожке сытый, налитый мощью лесной тур, поперек себя шире, и худющий, заморенный телок-недоросток, все ребра наружу. Безрод молча оглядел неохватную шею млеча, ручищи, толстые, ровно свиные окорока, заглянул в глаза Коряги, залитые бешенством, и отступил. Но Моряй готов был поклясться всеми богами, что не увидел страха в серых глазах! Только безмерно расплескавшиеся боль и непонимание. И – холод.
Усмехаясь, Коряга отошел. Убить не убил – жаль, конечно, – однако настрой сивый душегуб все же поднял. И, прежде чем вернуться к своему поединщику, млеч дал волю смеху. Заливисто гоготал на всю дубраву да за живот держался. Бродяга даже слово побоялся бросить! А чему удивляться? Нужно быть умалишенным, чтобы переть на быка с хворостиной. Вон отошел, сел под свой дуб, глаз больше не смыкает, рвань подзаборная. Боится! Второго раза ему не пережить. Тогда уж точно насмерть зашибут.
Безрод кривился от боли, и, щуря глаза, все искал того млеча, что кулаком оходил, точно дубиной. В глазах плыло и множилось, боялся, что полыхнут всамделишным огнем, челюсти так сжал, что под зубами онемело, нутро злобой залило. «Будь здоров, млеч, – прошептал, стоя напротив Коряги, да так тихо, что и сам едва услышал, – дадут боги, потом свидимся. Теперь каждая пара рук на счету. Дай тебе Ратник сил и здоровья! Главное, жив останься!»
Раньше между Безродом и остальными воями в дружинной избе лежала незримая граница – ничейная земля. Но теперь пришлых воев стало так много, что ничейную землю заставили новыми ложами. Уж теперь-то придется локтями потолкаться. Раньше делали вид, что не замечают, нынче всякий спешит презрение выказать. Считают обязательным толкнуть лишний раз, пихнуть, ноги отдавить, отшвырнуть, если на дороге зазевался. Безрод, стиснув зубы, молчал и ухмылялся. Моряй все замечал и качал головой. У парней по жилам шальная сила бегает, бурлит, сшибки ищет, глаза огнем горят. Чужак спокоен и молчалив, глаза не горят, а только тлеют. То ли догорают, то ли вовсе еще не разгорались.
Приходил Тычок. Топтался у ворот, шейку тянул, на дворе высматривал. Упросил кого-то из дворни позвать Сивого. А как увидел, так непритворно обрадовался, так горячо обнял, что Безрод всерьез обеспокоился за старика. Как бы плохо ему не стало, когда княжий приговор свое возьмет. Старик даже гостинец приготовил, сунул в руки что-то, обернутое в тряпицу, и беззвучно заплакал. Безрод глядел сверху вниз на Тычкову макушку, и что-то в горле пережало. Гладил старика по шее да и брякнул сдуру:
– Ты помни, о чем уговаривались. Крепко помни.
И чуть язык себе не откусил. Не сегодня-завтра князь жизни лишит, а тут получите – обнадежил бедолагу, наобещал с три короба! А если не выйдет? Сейчас Тычкова душа вырвалась вперед головы, и уже не догнать ее. Поздно кусать язык. Теперь старик и Жичиху перетерпит, и все на свете превозможет.
Помешал старый кому-то из млечей. Пихнул его, тщедушного, и дальше пошел, будто ничего не случилось. Безрод лишь усмехнулся и покачал головой. За плечо развернул грубияна к себе, сомкнул на шее крепкие пальцы и дернул вниз. Здоровяк, будто подкошенный, рухнул на колени, засучил перед собой руками, побагровел, язык вывалил. И ведь не слепой, видел – старик стоит. Должно быть, подумал, что оба одного поля ягоды, душегубы. И как же не пихнуть старого разбойника? Сивый коленом приложился к багровому лицу, и дружинный мигом обеспамятел. Безрод угрюмо сплюнул. Не сдержался. Не смог. Тычка-то за что? За душу добрую, за жизнь беспросветную?