Ледяная пустыня
Шрифт:
На следующее утро я в очередной раз принялась писать письмо Деметре. Я должна была сообщить ей, что искать меня бессмысленно, но не находила достаточно веских и убедительных аргументов. И вот, когда мне что-то начало приходить в голову, и я взялась за ручку, раздался вопль Гуннара:
— Что это?!
Гуннар тыкал пальцем в дрожащий меховой комочек в боковом кармане моей сумки.
— Это Лола.
— Терпеть не могу крыс!
— Это не крыса, а хомяк.
— Крысы грязные и вредные. Они портят посевы, кусают детей и разносят заразу!
Неужели мой отважный викинг боится мышей?! Достав Лолу из сумки, я поднесла ее к нему поближе и зарычала.
Впрочем, моя шутка не удалась, потому что Гуннар сразу погрустнел.
— Кажется, это хомяк Метрикселлы, — пробормотал он.
— Она попросила меня о нем позаботиться, — беспомощно развела я руками.
— Бедная
До этого мы с Гуннаром еще ни разу не говорили о ее гибели, словно произошедшее с Метрикселлой было постыдным секретом. Хотя Гуннар и верил в мою невиновность, когда что-то напоминало ему о Метрикселле, я замечала в его глазах мимолетную боль. Конечно, это могло мне лишь мерещиться, но чтобы Лола не превратилась в призрак Метрикселлы, я решила как следует ее спрятать и выпускать только по ночам.
Однако и я не могла забыть несчастную, вечно бледную Метрикселлу, представляя себе ее истыканную беспощадной иглой одиоры белую кожу. Иногда я почти наяву видела, как она падает на мою кровать, не в силах сопротивляться, и клинок моего атама погружается в ее сердце.
Кто же нанес Метрикселле смертельный удар? За что ее убили? Что за одиора, медленно сосавшая ее кровь? Неужели Баалата?!
Я понимала, что на суде омниоры ни за что не поверили бы мне, что Метрикселла буквально обезумела от несчастной любви, хоть это и было чистой правдой. До нашей ссоры я и сама бы плюнула в лицо каждому, осмелившемуся утверждать, что Метрикселла не ангел во плоти. А ведь никто, кроме меня, не видел, с какой сверхъестественной силой она крушила все в комнате и швырялась в меня вещами. Никто, кроме меня, не знал, что она пыталась околдовать Гуннара, врала, угрожала и замахивалась на меня моим же атамом…
Неужели любовь способна превратить ангела в демона?!
Я не находила ответа ни на этот, ни на многие другие вопросы. Поэтому старалась стереть из своей памяти воспоминания о Метрикселле. Ведь это я встала на пути ее любви. Пусть я и не убила ее своей рукой, все же именно из-за меня Метрикселла вступила на путь, приведший ее к такому трагическому концу. Меня мучили угрызения совести.
Написав, наконец, письмо Деметре, я отправила его из Лиона, [50] потому что дороги из этого города вели на все стороны света, и куда я поеду дальше, предвидеть было невозможно.
50
Лион — город в центре Франции, один из ее самых больших и важных городов.
Я написала следующее:
«Мать моя!
Не знаю, почему, но у меня не поворачивается язык звать тебя мамой.
Милая мама!
Нет, так тоже не пойдет. Я никогда тебя так не называла. Тебе самой больше нравилось, когда я обращалась к тебе по имени — Деметра. Даже по такой, казалось бы, маленькой детали, как эта, понятно, что наши отношения складывались не так, как у других девочек и их матерей.
Хорошо, попробую начать сначала, ведь каждое письмо должно быть адресовано конкретному лицу. Ты и сама прекрасно знаешь, что достаточно ошибиться в имени, чтобы не подействовало самое сильное заклинание. Кроме того, форма обращения позволяет судить об искренности автора, а я хочу высказать тебе все, что я думаю начистоту.
Итак, дорогая Деметра!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже очень далеко. Даже твоих выдающихся колдовских способностей и всех накопленных знаний не хватит для того, чтобы меня разыскать. Считай, что я и мой друг исчезли окончательно и бесповоротно.
Имей в виду, что я не прибегала ни к какому колдовству. Помнишь, как ты отобрала у меня дубовую волшебную палочку, чтобы наказать за то, что ты сочла мимолетным капризом? Так вот, это был не каприз, а моя первая попытка обрести свободу. И я ее, кажется, наконец обрела. Мне больше не нужно прибегать к колдовским трюкам и бесконечно ломать себе голову над тем, что из них дозволено, а что нет. Это меня больше не волнует.
Я жила, считая себя полноценным человеком, а, как оказалось, была просто марионеткой в твоих руках. Однако кое-что оказалось неподвластным даже тебе.
А точнее, кое-кто. Тот, кто объяснил мне, что выбор между рабской покорностью племени и жизни ради любви — в моих руках.
Его зовут Гуннар, и я выбираю его, потому что люблю. И, пожалуйста, не говори мне, что любовь это вечный компромисс и потеря своего „я“, потому что ты не имеешь об этом ни малейшего представления. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь кого-нибудь любила. А я люблю и уезжаю с любимым очень далеко. Туда, где ты меня не найдешь.
Я не повинна в смерти Метрикселлы, но не желаю являться на ваш суд, где мне
Свою волшебную палочку я выбросила в окно. Я больше не омниора и прекрасно чувствую себя без вашей защиты. И еще — теперь вам не удастся мысленно со мной связаться. Мне безразлично, какого вы обо мне мнения. Я желаю забыть все, что происходило со мной последние семнадцать лет, и начать новую жизнь с Гуннаром.
Думаю, ты настроена против Гуннара, хотя совсем его не знаешь. Впрочем, рассуждать об этом бессмысленно. В любом случае, я не стала бы тебя с ним знакомить, потому что он бы все равно тебе не понравился. Тебе вообще не нравятся мужчины, и ни одному из них не захотелось бы жить со мной, чувствуя спиной твой вечно недовольный взгляд.
Я люблю и не хочу отказываться от радостей любви. Не хочу, как ты, растить одна своих детей и отчитываться за каждый свой шаг перед племенем и кланом.
Если ты думаешь, что я сбежала от страха или чтобы уйти от ответственности, ты заблуждаешься. Наконец-то у меня хватило мужества самой выбрать свой путь — путь самой обычной смертной женщины.
Забудь, что у тебя была дочь.
Отправив письмо не перечитывая, я сразу почувствовала себя лучше. Сбежать, не сказав ни слова, трусливо. А так я объяснила причины своего поступка, прямо написав, что не желаю быть омниорой.
Я нарочно составила письмо в недружелюбном и холодном тоне, чтобы Деметра сочла, что я ее ненавижу и никогда не прощу.
Разумеется, в письме я не отдала должного своей матери, не написав о том, как мне нравились сказки, которые она рассказывала мне в детстве, и того, как всегда мысленно вспоминала ее строгий и властный голос, чтобы изгнать преследовавшие меня по ночам кошмары. Часто я чувствовала себя за Деметрой, как за каменной стеной, точно так же, как и за Гуннаром.
На подъезде к Парижу разбиравший хаос в моем чемодане Гуннар отвлек меня от невеселых размышлений весьма прозаическим замечанием:
— Ты не взяла жидкость от комаров.
— От каких комаров?
— Таких, каких там тучи.
— Где?
— На севере. Когда тают снега, в заболоченной почве выводится превеликое множество этих кровососов.
— Ой, терпеть не могу комаров! — захныкала я.
Раньше мне как-то в голову не приходило, что настоящие хозяева тундры, способные выжить при экстремальных температурах и возрождающиеся каждой весной — кровожадные комары, которых я видела только в документальных фильмах и на фотографиях. Они сулили превратить мою жизнь в сущий кошмар. Но я тут же дала себе слово, что из-за каких-то жалких насекомых не поверну вспять и не изменю принятого решения.
Путешествие в поезде не блистало разнообразием. Обрывки пейзажей в окнах вагона никогда не возбуждали моего интереса. Мне нравилось собирать цветы, ласкать их, нюхать. Печальные сумерки за окнами поезда, однообразные закаты, унылые холмы, жалкие деревушки и даже тучные нивы, виноградники и поля кукурузы, картофеля, брюквы и подсолнухов, бахчи с пузатыми арбузами — все это угнетало меня, как коллекция знакомых до боли старых открыток.
Кроме того, я стала добровольной затворницей. Два дня я почти не вылезала из купе, чтобы не попадаться на глаза остальным пассажирам. А что, если в вагоне окажутся полицейские или омниоры?! Я ведь была совершенно беззащитна. Мне постоянно казалось, что где-то рядом притаилась угроза, что меня кто-то подкарауливает, что в темноте меня пытаются стиснуть чьи-то скользкие щупальца. Возможно, это Деметра мысленно шарила в пустоте, стараясь напасть на мой след.
К моему маниакальному стремлению остаться никем не замеченной при пересадке из поезда в поезд, не попадаться на глаза полицейским, таможенникам и похожим на омниор женщинам, встречавшимся мне в автобусах и кафетериях, присоединился болезненный страх перед чужими взглядами, и я привыкла прятаться за широкой спиной Гуннара.
Одним прекрасным утром я оказалась во взятом на прокат джипе. Мы с Гуннаром ехали по узкой дороге, бежавшей среди отвесных утесов, которые обрывались в серо-синие океанские воды.
Остановив машину, Гуннар обратился ко мне:
— Здесь начинается наше настоящее путешествие.
— Неужели это и есть норвежские фьорды? — недоверчиво спросила я, разглядывая склонившиеся над водой поросшие зеленым мхом серые скалы.
— Два миллиона лет назад здесь прошли спускавшиеся с гор ледники. Они пропахали глубокие расщелины в скалах, а потом растаяли, и образовавшиеся углубления заполнил собой океан.
Я содрогнулась об одной мысли о мощи льда.
— Какой он страшный — этот холодный лед!