Ледяной смех
Шрифт:
У своего пульмана он увидел начальника личного конвоя полковника Удинцева, разговаривающего с высоким полковником без левой руки, и спросил Дитерихса:
— С кем это Удинцев?
— Впервые вижу этого полковника.
Адмирал, подойдя к офицерам, спросил:
— Кто вы?
— Полковник Несмелов, ваше превосходительство.
— Явились наконец? Отказались явиться немедленно, так как спали?
— Так точно, спал. После трех суток бдения, выполняя офицерский долг в вверенной вам армии.
— Пора иметь понятие о дисциплине.
— Я
— Как это произошло?
— Разве не получили моего подробного донесения?
— Пока не получил.
— Любопытные дела творятся у вас в штабе. Что я спал, вам успели донести, а вот нужное донесение где-то залежалось.
— Рад видеть офицера, способного жертвовать жизнью за мое имя.
— Ваше превосходительство, я жертвую жизнью за Россию, но под вашим командованием.
— Что ж, и за это достойны благодарности.
Колчак с удовольствием смотрел на волевое лицо полковника.
— Могу быть свободным, ваше превосходительство?
— Да, конечно, вы свободны. Повторяю, был рад повидать вас.
Колчак протянул руку Несмелову:
— Я еще увижусь с вами.
Несмелов, отдав честь, пошел к перрону. Колчак смотрел ему вслед.
— Черт знает, почему такой колючий, — сказал он вслух ни к кому не обращаясь.
С явным пренебрежением бледнолицый дежурный адъютант открыл перед генералом Николаевым дверь в салон пульмана.
Колчак, склонившись над столом, просматривал послужной список генерала, неожиданно обнаружив в нем запись о пожаловании капитану Николаеву офицерского ордена святого Георгия третьей степени за бои под Ляояном.
Не взглянув на пришедшего, резко предложил:
— Садитесь.
Но генерал не воспользовался предложением.
Подняв глаза, Колчак внимательно посмотрел на Николаева. На правой щеке генерала рваная рана, возможно, от удара нагайкой. На левом плече разорвана мокрая гимнастерка. Оба вздрогнули, когда донесся четкий хохоток пулеметов. Колчак подумал, что Коростылев все же нашел более простой способ расстрелять полк.
— Слышите, генерал? — спросил Колчак.
Николаев перекрестился.
— Поздно креститесь! Вверенный вам полк перестает существовать из-за вашей подлости!
— Заблуждаетесь, адмирал. — В голосе генерала холодок металла. — Честные русские люди умирают за чистоту своей солдатской совести. Творить любую подлость пока ваше право.
Слова генерала, как удар хлыста, ожгли лицо Колчака, посеревшего от гнева. Адмирал готов был, по обыкновению, дать волю крику, но видя перед собой невозмутимого старика, сжав кулаки, уперся ими в стол.
Николаев стоял, закусив нижнюю губу, из которой по подбородку текла струйка крови.
Колчак видел перед собой седое бесстрашие. Видел генерала, храбростью и умением которого воевать он так часто восхищался. Колчак не мог понять, что случилось с боевым генералом, что привело его на тропу измены.
Хохоток пулеметов наконец стих.
Колчак не знал, как начать разговор, видя мороз во взгляде генерала. Кровь с подбородка Николаева капала на грудь, и он растирал ее ладонью на гимнастерке.
— Адмирал, — с трудом сказал Николаев. — Неужели вы действительно настолько ослеплены властью, что не сознаете всей мерзости вашего поступка?
— Какого? — выкрикнул вопрос Колчак.
— Ваш приказ без меня расстрелять полк. Зачем вам понадобилось унизить меня перед солдатами, заставив их думать, что я предатель?
— А на самом деле вы кто?
— Сейчас перед полком стал предателем, благодаря вашему коварству.
— Генерал! — Колчак ударил по столу кулаками. — Замолчите!
— Нет! Молчать не буду! Мой долг сказать вам все, что заставило меня вас презирать. Вы услышите от меня о себе правду, адмирал. Правда, которая заставит вас задуматься и, может быть, даже заставит понять вашу подлость, запятнавшую вашу честь русского офицера.
— Говорите.
— Ненависть к вам, адмирал, в моем сознании помнилась, когда я, после мучительных раздумий о ваших поступках, перестал верить в вашу честность русского патриота. Когда обрел доказательства, что привело вас к власти. Теперь мне ваше лакейское поведение перед иностранцами, перед отечественным офицерским и политическим сбродом просто омерзительно. Прикрываясь любовью к величию былой России, вы предаете ее.
— Николаев, вы выжили из ума.
— Нет. Наоборот, распознав вас, правда, слишком поздно, я нашел в себе трезвый голос совести. Решив унести полк к красным, я не был уверен, что меня там поймут, но зато тогда я перестал бы быть вашим помощником по разбазариванию величия России. В моих глазах, адмирал, вы честолюбец, возмечтавший ради личной власти продавать Россию иностранцам, пока в розницу. Но вы ошиблись в самом главном. Русские умеют думать. Ошиблись и в том, что сможете без конца обманывать своим наигранным патриотизмом таких, как я.
Идея увести полк к красным была только моя. Солдаты и офицеры, поверившие мне, заплатили за это жизнью. Вы пролили их кровь, благодаря слепому случаю. Солдат полка поделился об уходе со своим земляком, забыв, что вокруг ваши заплечных дел мастера. И если в вас, адмирал, еще не перестала жить человечность, я требую меня немедленно расстрелять.
— Не беспокойтесь, жить вам я не позволю. Но вы Николаев, георгиевский кавалер, а потому уберете себя из жизни сами.
— Почему же моего сына, капитана Петра Николаева, также георгиевского кавалера, вы расстреляли в составе полка. Скажете, что не знали об этом? Мой сын был тем офицером, у которого вы спросили о его чине.