Ледяной смех
Шрифт:
Колчак продолжает разговор.
— Я доволен, ваше преосвященство, что вы не осуждаете меня за мою расправу с интендантскими чиновниками. В городе меня предают анафеме. Жалеют мерзавцев. А я жалею, что поздно дознался. Тогда было бы меньше вокруг лживо преданных шептунов. У русских сильно развито порочное сострадание к преуспевающим преступным негодяям. А у меня нет этого сострадания. И я, пожалуй, стал тем кровавым Колчаком, которым меня именуют большевики.
Колчак, замолчав, взял из раскрытого, лежавшего на столе золотого портсигара папиросу и закурил. Пройдясь, спросил
— Владимир Оскарович, надеюсь, на фронте об этом тоже известно?
— Да.
— Какова реакция солдатской массы?
— Довольно странная.
— Именно?
— Совершенное безразличие.
— Неужели? Мне казалось, что они должны быть довольны. Виновные обкрадывали прежде всего их и, главным образом, раненых.
— Мне кажется…
— Что, Владимир Оскарович?
— Сейчас солдат на фронте волнуют совсем другие, мучительные для них вопросы.
— Вы знаете о них?
— Догадываюсь. За последнее время солдаты стараются с офицерами быть менее общительными, а вступать в разговоры просто избегают.
— О чем же все-таки догадываетесь?
— Солдат, пришедших с нашей армией из России, страшит будущее пребывание в Сибири.
— Почему?
— В них крепнет уверенность в невозможности одержать победу над большевиками. Порождает эту уверенность их принадлежность к крестьянству.
— Нет, причина совсем в другом, — перебил Колчак. — Причина в доходчивой большевистской пропаганде заманчивых идей о земле. Я все время твержу Клерже брать в осведомительной работе пример у врагов, но он послушен своей окостенелой ограниченности офицерского самосознания. У меня нет людей, способных сказать что-то новое для поднятия духа в рядах армии, уставшей от поражений. Политические звонари бьют не в те колокола, при этом только при наличии для себя какой-либо выгоды. Настроение солдат, о которых вы сейчас упомянули, может убить в них желание сражаться. Солдаты из глубин России наш главный оплот, ибо сибиряков принимать в расчет не приходится. Нельзя допускать упадочного настроения в армии. А оно уже есть. Я чувствовал его во время последней поездки на фронт. У большинства солдат потухшие глаза, а это самое страшное. И вы, конечно, правы, говоря о их безразличии ко всему, что происходит в ненавистном для них нашем тылу.
— Признаки упадочности появились в армии после неудачи казачьего рейда Иванова-Ринова, подтвердившего совсем нашу невозможность остановить наступление красных.
— Я с самого начала не верил в успех этого шумно рекламируемого рейда. Я не соглашался с его задачами временного успеха, зная пристрастие Ринова к лихим казачьим наскокам, похожим больше на авантюризм.
— И все же согласились с необходимостью рейда? — В глазах Каппеля было сожаление. В глазах Колчака недовольство от неожиданного и даже нетактичного вопроса. Колчак ответил после минутного молчания:
— Да, согласился после доводов генерала Лебедева.
Колчак остановился перед Каппелем.
— А все же, что вас привело ко мне, Владимир Оскарович и, вдобавок, в обществе преосвященного владыки Виктора?
Каппель встал.
— Ваше превосходительство, мой визит к вам крайне необычен.
— В
— Прибыл с важной миссией. Армия оказала мне честь передать вам ее искреннее желание.
Колчак удивленно смотрел на Каппеля, видя волнение генерала.
— Каково желание армии?
— Чтобы вы были в ее рядах. И, если это невозможно сделать немедленно, то после оставления Омска.
— Как после оставления Омска?
— Неужели вы не поставлены в известность о неизбежности оставления Омска в ближайшем будущем?
— Простите, генерал, я еще верю, что этого не произойдет.
— Не обнадеживайте себя, ваше превосходительство.
— Что ж, вам я привык верить, Владимир Оскарович.
Колчак взял из портсигара папиросу, но, скомкав ее в руке, бросил на письменный стол.
— Почему армия хочет, чтобы был в ее рядах?
— Чтобы могла защищать вас от любых недобрых возможностей, в которых окажетесь, находясь в поезде. Ваше превосходительство, прошу вас понять всю глубину желания сражающейся армии. Надо ли говорить вам, что ваше присутствие в ее рядах даст ей стимул для продолжения борьбы. От одного сознания, что вы в ее рядах, родятся подвиги, способные изменить весь ход неудачной кампании этого рода. Армия боится, что ваша жизнь может оказаться в опасности.
— Она у меня всегда в опасности с того момента, как решил начать борьбу с большевиками. При мне всегда личное оружие и последняя пуля в нем для себя. Живым в руки большевикам никогда не сдамся.
— Мы боимся не этого, ваше превосходительство.
— Прошу яснее.
— Боимся, что нас могут выдать врагам именно те, кто должен вас охранять силой престижа своих национальных флагов.
Сказанное Каппелем остановило Колчака у письменного стола. Упершись в него руками, он спросил:
— Вы говорите о союзниках?
— Да, ваше превосходительство.
— Вы допускаете такую невероятную возможность.
— Не я лично, а армия допускает такую возможность. Солдаты знают многое о цене союзнической помощи.
— Хотите сказать, что знает офицерство?
— Нет, именно солдаты и, главным образом, части, находящиеся под моим командованием.
— Сказанное вами ошеломляюще. У меня были сведения, что моя популярность в армии за последнее время далеко не на высоте. Я готов был верить в это, ибо знаю отношение ко мне обиженных генералов. И опять в этом только моя вина, что слишком миндальничал в отношениях с ними. Владимир Оскарович, прошу быть совсем откровенным и сказать, неужели даже солдаты знают о моих трениях с союзниками?
— Знают. И немало. В этом заслуга офицерства, сумевшего заставить солдат понять, что в борьбе с большевиками они должны надеяться только на себя, понять, что у иностранцев совсем другие цели для пребывания на территории России, охваченной гражданской войной. Ответ, ваше превосходительство, прошу дать сегодня. Времени для размышлений нет.
— Святая церковь тоже присоединяет свой голос к голосу армии. Вы должны выполнить желание армии. Она верит вам, что, в тяжелые дни ниспосланных богом испытаний, не откажетесь доверить ей сохранность вашей жизни.