Легче воспринимай жизнь
Шрифт:
— Отпусти собаку и садись в машину. Она пробежит этот километр до дома без хлопот.
— Никуда она не побежит. Поезжайте, поезжайте.
Было видно, как он выругался за стеклом. Остановил машину и вынул из багажника огрызок полиэтилена.
— Заверни лапы и хвост вот этой штуковиной.
— Лапы собачки? — спросила,
— Разумеется, — сказал.
На перекрестке с асфальтовой дорогой их поджидала белая «Нива» Ачаса, председателя колхоза, или «президента». Человек он был высокий, поджарый, слегка сутулый. Лицо загорелое, самоуверенное,
— Еще раз здравствуй! — сказал президент. — Могу просить о малости?
— Во-первых, поздравляю, — сказал доктор. — Прожить вам еще столько же!
— Столько же никому не надо. Будем надеяться, что мне отмеряно меньше.
— Я видел сотни людей на пороге прощания с миром, но не встречал ни одного, который отказался бы хоть от одного лишнего дня, — сказал доктор. — Притом, любой ценой.
— Это значит, что жизнь чего-то стоит, не так ли? — оскалился «президент». — Притом, ее цена — в ее краткости. Доктор, мне некогда летать в город. Посылать туда машину с с человеком — против моих принципов. Мне нужна водка и коньяк па вечер. Раз вы уж едете, одна просьба… — Он подал Йонасу конверт. — Вот здесь адрес магазина, который мне служит. Подай директору в руки. Здесь деньги и список, чего от него требуется. Могу положиться?
— Разумеется.
Потом президент без вступлений спросил просто:
— Она беременна?
— Я был одурачен, — сказал Йонас. — Она под курткой прятала собачку, и со стороны мне показалась, что да.
— Собачка ее друг. Когда она приехала к нам на работу, она поставила условие: «Имейте в виду, что я с собачкой». — Ачас беспечно улыбнулся и по загорелому лицу веером пробежали белые морщинки. Кажется, ему полегчало. Он этого и не скрывал. — Я ей помог… Если и вправду оказалось бы, что она… «да», пойди объясни честному народу, что ты не верблюд. Встречаешь Ванткуса? Приведи его вечером ко мне.
Быстро ушел. Уехал.
— У тебя дела в городе? — спросил Йонас.
— В суд мне нужно.
— Неприятное?
— Мне безразлично.
Потом он в зеркальце увидел, как она двумя пальцами притронулась ко лбу и что-то зашептала. Сперва ему почудилось, что она крестится, потом подумал, что она массирует лоб, но для чего тогда эти заклинания?
— Что обозначает этот жест? — спросил Йонас и попробовал повторить игру пальцев на лбу.
Женщина смутилась. Ничего не сказала. Потом она вдруг попросила остановиться. Йонас смотрел, как она вынесла на руках собачку и поставила на землю, потом вылила из полиэтиленовой пленки нечто, что образовалось там за время поездки, отряхнула юбку и стала чистить ее травой. Потом подозвала собачку, на сей раз завернула ее всю в пленку и уселась в машину. Когда тронулись, он снова в зеркальце увидел движение пальцами по лбу.
— И все-таки, что это? — спросил.
— Не знаю, как это объяснить… Когда тебе вдруг тяжело, или неприятность, или страх… что угодно, я делаю вот так, — она двумя пальцами поочередно постучала по лбу. — Это означает: «Рыжая, легче воспринимай!..»
— Я понял, — сказал Йонас. — А почему именно сейчас? Что случилось?
— Вот именно, что ничего! — вспыхнула женщина, и доктор подумал, что поначалу не заметил в ней такого темперамента. — Ну, хорошо! Собачка написала на юбку. Юбка будет в пятнах. Машина будет пахнуть псиной. Я буду выглядеть дебилкой и простачкой! Ну и что?! Не жить из-за этого? Нет, нет… Легче, легче, девка, все воспринимай!
Доктор закатился долгим смехом. Потом несколько раз попробовал проделать «легче-легче» на своем лбу,
— Кто тебя научил этому? — спросил сквозь слезы.
— Вы решили называть меня на «ты»? — спросила женщина. — Это очень мило с вашей стороны…
— Прости-те. Это дурная привычка.
— Я ничего не имею против, — сказала женщина. — Только мне показалось, что ваше «ты» такое… немножко сверху. Так мне послышалось.
— Не хотел этого, — сказал доктор. — Так кто вас этому научил все-таки? — Он постучал по лбу. — Мне это решительно нравится.
— Личность одна. В тюрьме, — просто сказала.
— Женщина?
— В нашей камере были одни женщины, — она развела руками.
— Если позволено доктору спросить, но какой статье вы сидели?
Она назвала статью и перечислила параграфы.
— Мне это ни о чем не говорит, — признался он.
— Это за воровство.
— А теперь вы работаете у нас в конторе бухгалтером?
— Кассиром.
Въехали в город. На той стороне реки виднелись старая ратуша и крепость. Он взглянул на заднее сиденье.
— Как зовете этого сукина сына? — спросил и сам сморщился от произнесенной вслух глупости. — Как зовут собачку, я хотел сказать?
— Единственный Мой.
— Разве это имя?
— Если я его так зову, а он откликается, значит, может быть и так… Но это я его так зову. Другие его никак не зовут. Он некрасивый и никому не нужный… Единственный Мой, — сказала нежно.
Собака высунула из-под пленки морду и молча прижалась к ее груди.
Когда они по мосту въезжали в старый город, Йонас спросил:
— Это тяжело?.. Не умею спросить… Тяжело сидеть… в тюрьме?
Теперь она взглянула на него в зеркало. С ее лица исчезла нежность, с которой она приняла прикосновение собаки, и вместо нее появилось выражение, с которым прилежные ученики отвечают нелюбимый предмет.
— Нет судьбы, которую нельзя было бы осилить презрением.
Его удивление она, наверное, приняла за непонимание и членораздельно повторила:
— …которую нельзя было бы победить презрением. Я прочла это в книге в тюремной библиотеке.
— Как вас зовут? — спросил.
— Инга, — сказала.
Потом вдруг ему показалось, она забыла о нем и занялась Своим Единственным.
Они долго провозились в магазине, зато купили те восемь метров, потом он разошелся и накупил еще всякого материала для амбулатории, и она чуть было не купила себе отрез на платье. Но в последний миг воздержалась.
Он попросил, чтоб она показала, куда ей именно надо, и они подъехали к городскому суду.
— А как же с Вашим Единственным? — спросил.