Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Кемаль Яшар

Едва посветлело небо на востоке, как на деревенскую площадь приволокли того черноглазого и бросили в пыль. В его мертвых глазах навеки застыло удивление. Хасан знал этого человека. Аббас его имя. Родом он из той же деревни, что и мать. Порой он приходил к ним в гости и непременно приносил замечательные подарки. А сейчас валяется посреди площади, весь в крови, облепленный жирными зелеными мухами. Таких мух прежде не видел Хасан нигде. Они впивались хоботками в раны убитого — так острое лезвие ножа вонзается в тело. А мальчик всегда боялся ножей. Стоит взглянуть на голубоватое лезвие, и тошнота подкатывает к горлу.

Мать привели на площадь. Дядья зверски били ее. Из распахнутых глаз рвался беззвучный крик, белое головное покрывало, волосы, щеки, лоб — все в крови.

Женщины, мужчины, дети — каждый норовил ударить побольней, плевком попасть в лицо. Мгновенье-другое смотрел мальчик и, сам не знает, как это случилось, бросился на обидчиков. Вцепился зубами в занесенную для удара руку. Потом ему сказали, что он прокусил до кости дядину руку. С чужих слов узнал он и о том, как накидывался на людей, как бил тех, кто посмел поднять руку на мать, как плевал в тех, кто смел плюнуть в ее лицо. Старший дядя отшвырнул мальчика пинком ноги. И этого Хасан не помнил. Съежившаяся от боли и страха мать вдруг распрямилась и стрелой метнулась к сыну. «Не смейте трогать его!» — крикнула она. То были первые ее слова за всю минувшую ночь. Затем обернулась к притихшей толпе: «Не я убила Халиля. Не я повинна в смерти вашего брата. — И ткнула пальцем в сторону мертвеца: — Это он виноват, и он уже наказан». Медленно придвинулась она к мертвому, долго смотрела в его открытые черные глаза. Слабый стон вырвался из ее груди: «Эйвах, Аббас, не знала я, что ты такой…» И, ни на кого не глядя, побрела к дому.

Несколько домов в деревне охватил огонь. Они пылали так ярко, что ночь обратилась в день. Отсветы пламени плясали даже на далеких скалах Анаварзы.

Явились жандармы. Постукивая сапогом о сапог, офицер отдавал распоряжения. С ними был и доктор с глазами-ледяшками. В тени тутового дерева он надел белый халат. И там же под тутовым деревом раздели Аббаса, положили в каменное корыто, в которое собирали воду, и доктор раскромсал труп — словно расправился с бараньей тушей. Потом большой иголкой, вроде тех, какими сшивают мешки, зашил его. Хасана чуть не стошнило.

А дядька вцепился в мать и потащил ее к трупу. Она что было мочи упиралась.

— Иди-иди, потаскуха! — вопил он. — Полюбуйся на того, чьими руками ты убила моего брата! Посмотри, подлюка, на своего полюбовничка.

Жандармы и офицер не шевелясь смотрели на мать. Она молчала, только упиралась.

Отца похоронили под заупокойные плачи и песни. Бабушка не вынесла горя, слегла. Вконец обессиленная, она призвала троих своих сыновей и так сказала:

— Не кяфир Аббас наш смертный враг. Не он, а Эсме. Это она, гадина, убила сына моего Халиля. Мне, должно быть, уже не встать с постели. Вы должны отомстить за брата. Не сделаете этого — не знать вам моего благословения ни на этом, ни на том свете.

Мы познакомились с Хасаном в тюрьме. Привели его ночью. Разом сбежались все заключенные. Говорят ему слова добрые, а он молчит. Кто-то предложил воды, кто-то миску похлебки. Ни к чему не прикоснулся Хасан. Молчит — и только. На него все глазеют, а он вдруг уронил голову на грудь и уснул — сидя.

После всего случившегося Хасан убежал из деревни. Прятался в горах, в расщелинах Анаварзы. Три дня и три ночи его искали, всей деревней искали, но так и не нашли. Тогда по следу пустили его собаку, она и привела к одной из древнеримских гробниц. Хасан забрался в эту каменную гробницу и попытался закрыть за собой крышку. Три дня и три ночи прятался он, беззвучный и недвижимый. Только собака и смогла его разыскать.

Жандарм залепил ему оплеуху. В глазах односельчан он видел страх. Когда его везли через деревню, все — стар и млад — высыпали на улицу, и взгляды у них были настороженно-недоуменные — так смотрят на опасного диковинного зверя.

Да и в тюрьме смотрели точно так же. С первого дня заключения ни с кем ни словом не перемолвился он. А ведь поначалу многие лезли к нему с разговорами да советами, но Хасан сторонился всех.

Не скоро стал он принимать пищу. На исхудалом лице глаза казались огромными, уши — слишком большими, шея — чересчур длинной. И весь он походил на обтянутый кожей скелет. Одежда болталась на нем. Ни у кого

ничего не просил он, никому ничего не рассказывал. На маленькой жаровне отдельно от всех варил себе суп и ел, отвернувшись к стенке, зажав в кулаке большущий ломоть хлеба. Почти каждый день его навещал кто-нибудь из односельчан. С ними он тоже не разговаривал, только, пригнув голову, внимательно вслушивался в их слова. Я несколько раз пытался заговорить с ним. И всякий раз повторялось одно и то же: сначала он смотрел мне в лицо вроде бы с интересом, потом, понурившись, отворачивался, отходил в сторону.

Тюрьму наводняли самые разнообразные слухи о нем, порой совершенно невероятные. Каждый, кто узнавал что-нибудь новенькое, спешил поделиться вестями с остальными, стараясь, чтобы и Хасан его слышал. Любые небылицы о себе Хасан выслушивал с каменным лицом, только ресницы его порой слегка дрожали, и нельзя было понять, о чем он думает. Взгляд прикован к земле, губы плотно сжаты. Из-за больших ушей голова его напоминала парусное суденышко. Изжелта-серый цвет лица изредка менялся в оттенках.

Чем больше избегал он общения с арестантами, тем больший интерес проявляли они к нему. Правда, старались быть неназойливыми, в немалой степени тому способствовали слухи о Хасане, а также строгое, неприступное выражение его лица и манера держаться.

Даже самые отчаянные, самые подлые среди арестантов, если случалось обращаться к Хасану, всячески подчеркивали свое почтение. Иногда все же кое-кто задевал его. Чаще всего — этот грязный тип Лютфи. В таких случаях самообладание не покидало Хасана, он упирал свой тяжелый взгляд прямо в глаза наглецу и не отводил до тех пор, пока тот не начинал путаться в словах и не умолкал.

Лютфи изощрялся больше других. Трудно представить себе человечишку более бесстыдного, начисто лишенного добрых чувств, благородства. Он лебезил и заискивал перед каждым, кого считал сильнее себя. Но стоило ему убедиться в чьей-либо слабости, как он тут же затевал драку.

Я наблюдал за тем, как развивались взаимоотношения Хасана и Лютфи. Ужасно хотелось узнать, как поведет себя Хасан. Несколько раз цеплялся к нему Лютфи, позволяя себе самые возмутительные выходки. Но Хасан словно не замечал его, стоял опустив глаза и думая о чем-то своем.

— Шушваль ты эдакая! Ублюдок, недоносок, убийца поганый… Любому здесь известно, что мать тебя нагуляла! Чего же можно ожидать от ублюдка?! Какой прок от тебя, недоноска? Укокошат тебя, пригульного, так и знай! Позорище-то какое, стыдоба-то какая, что ты еще топчешь землю, подонок, весь в крови замаранный!.. Сукин сын! Свиные уши! Вонючка… Боюсь только, что мне срок накинут, а то порешил бы тебя сам, своими руками. Выпустил бы кишки из тебя вон, глотку вспорол бы, буркалы выколол. Кончил бы тебя, а кости — собакам, через забор! Пусть жрут, радуются… Дерьмо собачье! Дерьмо собачье… Смотрите-ка, ребята, как он форсит. Мол, я не какой-нибудь воришка, а убийца! Ах ты, сын потаскухи! Чтоб ты подох!

Беленится Лютфи, слюной брызгает, как припадочный какой. Арестанты обступили их, оторопело слушают брань непотребную. Наконец терпение Хасана лопнуло, он резко повернулся, собираясь уйти. Не тут-то было. Лютфи заступил ему путь и снова давай лаяться. Хасан молчит, слушает, а сам потом обливается. Долго так продолжалось, пока наконец парень не глянул в глаза Лютфи — и в тот же миг молниеносным движением выхватил из кармана складной нож на пружине.

Чудом увернулся Лютфи, ловкий, гад, ничего не скажешь, — и наутек. Хасан — за ним, а нож не выпускает. Носится Лютфи по всему тюремному двору, а Хасан — следом. Не помню точно, сколько длилась погоня, в общем, долго. Лютфи орет во все горло, пощады просит, а Хасан за ним — и ни звука. Несколько раз едва не настиг обидчика, несколько раз полоснул по спине Лютфи, но не причинил ему никакого вреда, только заплатанный пиджачишко порезал. Во все горло орет Лютфи: «Спасите! Спасите!», умоляет парня не убивать его. Наконец ворвался в какую-то камеру и захлопнул за собой дверь. Как только оказался в безопасности, снова за свое: осыпает Хасана грязной руганью, будто не он только что умолял, унижался. Хасан немного потоптался перед запертой дверью, потом медленно побрел в самый дальний угол тюремного двора и там, у самой стенки, присел на корточки. Нож все еще зажат в руке, а в глазах ярость.