Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
Шрифт:
— То-то, сестрица. У этой Эмине, видать, не сердце — камень. Дитя с утра до вечера ревет, а ей хоть бы что. Жрет как богатый бей. Исмаил ее завалил добром до отвала. Говорят, на базаре все подчистую скупает: и сахар, и масло, и виноград. Совсем одурел.
— Не жалко, если б она за дитем присматривала.
— Не могу мимо ее дома ходить. Верещит с утра до ночи мальчишка, скулит, как щенок. Кто ж такое выдержит?
— Не выживет малютка.
— Видели б вы Исмаила!
— Больно на него смотреть.
— Ни кровинки
— Все, что имеет, тащит Хромоножке. Так недолго опять в батраки податься.
— Как пес бездомный стал.
— Не выживет дитя-то, не выживет.
— Как пить дать, не выживет.
— Какая из Хромоножки кормилица?
— Лучше б оставил дитя на съедение орлам.
— Лучше б в воду бросил.
— Или живьем закопал.
— Вот горе-то где, сестра.
— Через день мешок со жратвой ей тащит.
— Закормил. Думает, молока у ней прибавится.
— Садится около колыбели и часами в личико младенцу смотрит. Ни слова не говорит, только сидит и смотрит. Пальцем не шелохнет.
— Как каменный сидит, глаз не сводит с дитя.
— Ой, бедолага.
— Нутро все горит у него.
— Не жилец ребенок без матери-то.
— Ой, не жилец.
— Понапрасну Исмаил изводится.
— Все равно у Хромоножки молоко ядовитое.
— Если б не ядовитое было, собственные дети выживали бы.
— И этот помрет.
Десять дней прошло, как Эмине взяла ребенка. И вот однажды появилась она на улице, слезами горючими заливается.
— За что такая беда на мою голову свалилась? Бедная я, несчастная! Бросили на меня чужое дитя. Кормлю его, кормлю, а он все никак не наестся. Все молоко из меня вытянул. Пузо-то вон какое наел, а все ему мало. Родное дитя голодным оставляю. Помирает мой сыночек, мой красавчик Дуран. Понос у него открылся, одной водой ходит. А все от чего? От того, что чужому молоко отдаю. Отнесу его отцу, верну. Не может сердце материнское видеть, как родное дитя помирает. Два кило сахара! За десять дней два кило сахара! Ай-а-а-ай, сестра, два кило сахара!
Женщины обступили Хромоножку Эмине, молча слушали, и вдруг всех как прорвало:
— Отнеси обратно Дженнет! Пусть она управляется! Верно говоришь, Эмине!
Хромоножка ушла. Долго еще не расходились женщины.
— Все равно ребенок не будет жить.
— Пусть уж лучше сразу бросит.
— Слышали, ей еще не нравится, что Исмаил приносит.
— Совсем спятила.
— Два кило сахара! Да эта грязнуха отродясь столько не едала.
— Хромая зателяпа!
— Жалко Исмаила. Сердце болит, как жалко.
— Пусть отнесет ребенка!
— Пусть бросит.
На двенадцатый день после того, как отдал ребенка, Исмаил опять пришел к Хромоножке. За спиной тащил полмешка еды. Он вошел в ее одноглазую, покосившуюся хижину, облепленную кизяком и крытую жухлой
Исмаил не шевелясь стоял над колыбелью. Он не сводил глаз со своего ребенка.
— Эмине, — наконец произнес он, — что с ним стало?
Младенец был невообразимо худ, глаза его запали, кожа на животе и ногах съежилась, посинела и обвисла. В конце концов Исмаил не выдержал и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.
— Ты только глянь, сестрица Элиф, что он притащил, — сказала Эмине. — Опять сахар! Вот долговязый верблюд! А смотрит-то как спесиво. Еще спрашивает, что стало с его ребенком. А что с моим — ему наплевать. Умирает мой сыночек. Долговязый черт! Жри, мол, два кило сахара, да еще ребенка корми.
Эмине извлекала из мешка один за другим свертки со снедью, ее глаза растерянно бегали.
— Понос у моего. Умрет — как людям в глаза посмотрю?
Чернушка Элиф безразлично бросила:
— А ты зачем соглашалась? Отнеси дитя обратно. Ни к чему тебе столько забот.
— Помрет мой сыночек — что люди скажут? Что своего уморила ради чужого.
Исмаил привалился к изгороди; затем отшатнулся, выдавил сквозь зубы со свистом:
— Потаскуха! Хромая потаскуха!
И ушел покачиваясь, словно пьяный.
А еще два дня спустя Хромоножка притащила дитя Дженнет.
— Если мой помрет — что люди говорить станут?
Дженнет отправила дитя обратно Исмаилу.
Скирда была уже выше человеческого роста. Перед зарей Исмаил начал метать копны, а сейчас уже близился полдень. Он отбросил вилы, плеснул на голову воды из кувшина, стоявшего в тени скирды. Напарник Исмаила — молодой парень с густыми ресницами — неустанно погонял двух гнедых жеребцов, бил их хлыстом, заставляя быстрее вращать молотилку. Вокруг стоял густой запах опаленного солнцем зерна и соломы.
Исмаил стал на правое колено и сунул тихо плачущему ребенку бутылочку с молоком. Ребенок взял соску и замолк. Лица Исмаила не было видно под толстым слоем пыли. Левую его щеку разрезал глубокий шрам. В порванный ворот полуистлевшей полосатой рубахи виднелась грязная волосатая грудь.
Он низко наклонился над ребенком и, осторожно поддерживая одной рукой бутылку с молоком, другой стянул с себя рубаху. Его бока вздымались тяжело, как кузнечные мехи. Обернувшись через плечо, крикнул напарнику: