Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
Шрифт:
— Неужто младенчик Залы? О горе, горе! Красавица распрекрасная наша, бросила-покинула нас, горемычная. Как же это случилось, сынок Исмаил?
И прочие подхватили:
— Как это случилось, Исмаил? Расскажи.
Исмаил сидел безучастно. Губы его безостановочно шевелились, отсутствующий взгляд устремлен в землю. Он вроде бы и не слышал обращенных к нему слов. Но, видимо, они наконец проникли в его сознание, и тогда он стремительно выхватил ребенка из рук Хюрю и обронил хрипло:
— Не знаю. Нет ее больше. К доктору возил — все равно умерла. Укол ей
И зашагал прочь. Его широкие черные шаровары развевались на ходу, и сквозь прорехи виднелось нижнее белье. Женщины долго глядели ему вслед. Матушка Ана прошамкала:
— Ой, бедолага! Ой, бездольный! Жену сгубил, сердечный! А теперь убивается. И в лицо-то людям посмотреть стыдно!
Та, что первой подошла к Исмаилу, подхватила:
— Не углядел за женой, проклятый. Мается теперь с ребенком, поедом себя ест. Двадцать дней болела, а он повез ее к доктору, когда уже поздно было. Ну и поделом душегубу! Пусть-ка теперь умоется кровавыми слезами. Дитятко только жалко. Если б старая Эмине не померла, разве бы допустила, чтобы дочка досталась этакому убивцу!
Хюрю робко возразила:
— Так ведь он не нарочно. Против судьбы не пойдешь, милая.
— Иншаллах! Найдет какую-нибудь сердобольную душу, что за малышом присмотрит, — добавила матушка Хава.
— Где ж такую найти? — возразили ей. — Собственные дети без присмотра бегают, кто ж чужого возьмет? Вот, к примеру, Хюрю. У самой ребеночек некормленый дома остался, а она здесь, молоко земле отдает. Разве вырастет дитя здоровым, ежели его не кормить, не поить, а молоко земле отдавать? Горит у ней молоко. Кормить ребенка горелым молоком — все равно что травить.
Хюрю поднялась, тяжело опершись на руки.
— По своей охоте разве бросаю его? Нищета одолела. Сколько ни есть, а подработаю здесь. Может, и не помрем с голоду. Не по своей охоте… Просить у судьбы милости — пустое дело.
— Да, уж лучше умереть, — отозвалась старая Хава.
— Старуха-то твоя совсем слепая, Хюрю. Как же ты можешь доверить ей дитя? — спросила женщина, что первой увидела Исмаила.
— Она хоть и слепая у меня совсем, но деток любит, — ответила Хюрю. — Птицей вьется над дитем и заплакать не даст. Рядом с ней любое дитя утишается. Пошепчет ему что-то, песенку напоет, и, глядишь, дитя уже спит.
— Да, славная она старуха, — подтвердила Чернушка Элиф. — Саму ее мухи облепят — она и не замечает, лишь бы ребенок спокоен был. Даром что глаз нет. Говорят, она пузырек с молоком вместо рта в глазки младенцу сует. Ничего не видит. — Потом, глядя на удаляющуюся фигуру Исмаила, сокрушенно добавила: — Что же он, сердечный, теперь делать станет? Куда дитя денет? Самое тяжелое время сейчас — жатва…
Матушка Хава задумчиво произнесла:
— Есть у него вроде какая-то родня по матери. Может, выручат?
— Ой, сестрицы, нет страшнее горя, как остаться грудному младенчику без матери.
— Уж лучше б он вместе с матерью помер. Зачем Аллах ему жизнь продлил? Кому он без матери нужен? Ах, Аллах, для чего ты плодишь сироток! Вай, Зала! Время сейчас трудное — страда.
Знойный
Опаленные зноем глаза Исмаила не видели ничего, кроме пронзительного сверканья работавших в отдалении комбайнов. Он направил шаги к жидкой, почти не отбрасывающей тени, шелковице у обочины. Голова младенца безжизненно свесилась с его руки и мерно покачивалась при каждом шаге на тонкой, как ниточка, шее.
Он опустил ребенка на землю, а сам стянул мокрый от пота минтан и рубашку и развесил на пыльном кусте ежевики, попытался стряхнуть пыль с шаровар.
Ребенок тоненько заверещал, несколько жирных мух село на его личико. Исмаил отогнал мух, но плач не прекратился. Он попытался укачать ребенка.
— Что, маленький, что? Не плачь, горюшко ты мое, не плачь.
Ребенок не унимался.
Исмаил натянул на себя не успевшую просохнуть одежду и опять зашагал по пыльному большаку. Крохотная головенка болталась на тонкой шее. Уже не плач, а слабый стон срывался с посинелых губок.
Мимо промчался грузовик, обдав Исмаила и ребенка густой пылью. Когда пыль наконец осела, в нос Исмаилу ударил запах застойной воды. Справа до самой деревни простиралось огромное рисовое поле, над которым недвижно повисли испарения.
Исмаил поравнялся со стариком водоношей, скрюченным, как коряга, седобородым и тощим. Старик тяжело опирался на лопату, глаза его подслеповато щурились.
— Эй, парень, смотри-ка, шею свернешь ребенку! — крикнул он.
Исмаил даже не замедлил шага. Вроде как и не слышал.
— Да падет горе этого несчастного на голову его врага, — вздохнул старик. — Вот уж где горе-горемычное!
Вскоре Исмаил торопливо вошел в деревню, узкие улочки которой были сплошь завалены буйволиными лепешками, а плетеные стены хибарок облеплены землей и кизяком. Кое-где в пыли лениво копошились куры и, вывалив алые языки, спали разморенные собаки. И ни одного дерева на всю деревню, лишь вдоль обочин изредка попадались худосочные кусты.
Родственники Исмаила ютились в покосившейся лачуге из тростника, крытой жухлой соломой. У входа притулилась некрашеная, вся потрескавшаяся арба с ржавыми ободьями. В ее тени пряталось несколько кур и собаки, а в глубине двора куда-то деловито катились за мамой-уткой желтые клубочки-утята.
Исмаил подошел к дому и увидел женщину, которая спала, привалившись к дверному косяку и поджав под себя ноги. Это была еще крепкая старуха, рослая и сильная. Исмаил остановился перед ней на пороге, не решаясь потревожить ее сон. Ребенок по-прежнему верещал. Наконец женщина с видимым усилием подняла голову, протерла глаза и, явно не узнавая Исмаила, тихим голосом спросила:
— Кто ты? Войди в дом, чего на солнце стоишь?
Исмаил не шелохнулся. Его короткая, в полроста, тень падала на кучу навоза, наваленного перед дверью. Женщина поднялась и вдруг вскрикнула: