Шрифт:
Что скрывается в густом и тёмном еловом лесу? Ничего? Пустота? Быть может, отшельник, что следит за каждым росточком и диким животным, за забредшими по своей глупости в чащу леса? Они, плача, пытаются отыскать путь обратно – в ближайшую деревню.
Деревенька совсем небольшая, домов десять от силы и населяют их люди в большинстве пожилые, чьи дети уже давным-давно уехали или же отошли в мир иной. «Вечерние бойни» среди молодёжи в конце концов привели к их гибели. Причин находилось много, в них старшее поколение не посвящали, отчего драки во дворе
В одном из домов, ветхом и старом, в крыше которого дыры забиты соломой и заколочены скрипучими досками, что едва держались на ржавых гвоздях, проживала одна девчонкa. Совсем глупая, как считали все в округе. Ну, что с неё взять: хозяйство не ведёт, ходит в лес – промышляет собирательством, отчего веса в ней немного. Тонкие руки даже полено не поднимут, не то что пасти животных или доить корову. Коровы, к слову, у неё не было совсем, как и козы. Даже кур нет. В чём только душа держится – сетовали женщины, шествуя мимо неё, собирающей ветки, что сбил недавний ураган, на долгий огонь таких не хватит, видно, от этого она была необычайно бледна и слаба – постоянно болела.
Родители давно померли, как раз и оставив ей этот жалкий домишко, зайди в него и ужаснёшься: холоднее чем на улице даже в самое тёплое лето. Полы скрипучие, щели в деревянных оконных рамах, а дождь проливается меж досок крыши. Да и ветер ничуть не останавливают стены.
Как жива ещё горемыка – не ясно совсем. Ходит в рванье, голодная – видно, холодная, да и без хозяйства.
Качают головами бабы, ждут, когда вслед за родителями уйдёт молодая, а она цепляется за существование окоченевшими паучьими пальцами и смотрит болотными глазами на пасмурное небо.
Просыпается от воя ветра по ночам, кутается в поношенную дырявую накидку и прячет отмёрзший нос. Дышит часто-часто, но всё согреться не может.
А на утро кашляет, кровь под ноги сплёвывает, а затем грязной старой тряпкой рот утирает, потом вся вздрагивает, скрючивается и хрипит. Мимо проходящие косо на неё поглядывают, качают головами, и спешно закрывают за собой двери в избы. Проблем и так своих хватает, а на эту девчонку времени тратить попусту нет желания. Давно уже понятно, что не проживёт долго, а утопающего спасать – сам потонешь.
Так и живёт она уже десятый год. Одна. Да жалоб не найдётся, живая и достаточно. Зимой, правда, бывает тяжко, но, там поглядишь, может, кто корку хлеба подарит, ну, или поленом поделится в обмен на ягоды какие иль грибы. Много кто в лес ходить не любит – старикам бы за своим хозяйством углядеть, а тут вот, девчонка, ничем другим не занимающаяся, даже монеты не берёт. Откупишься от убогой поленом каким мелким – она и рада, Слова дурного никому не говорит, ходит всё, сгорбившись, да глупо улыбается иной раз, увидев кого-то с мешком муки или чем другим съестным.
Родители у неё бедняками всю жизнь прожили, род совсем незнатный, да и шибко силачей средь них не было. Все тощие как палки и потомки все такие. У неё ведь две сестры было и брат. Всех выкосило.
Кровавым
Жаль её, жаль. Да не на столько, чтоб своим хозяйством с ней делиться.
– Ефима! А, Ефима, поди сюда! – баба в юбке с несколькими заплатками и шалью поверх платья машет рукой, подзывая девчонку, что как уже привычно, подбирает пыльные ветки, выуживая их из травы.
Вся вымазанная в земле и пыли, она ковыляет в её сторону, отчего-то рот зажимая. Останавливается на полпути и содрогается в немом кашле. Баба морщится, лицо отворачивает ненадолго, выжидает, пока неприглядная картина сменится – собери бруснички мне корзинку – я тебе парочку поленьев и хлеба кусок?
– Хорошо, – кивает она, хрипит жутко, обнажая кривоватые зубы, – до заката постараюсь принести…
Да только баба не слушает её уже. Зашла в дом, оставив на крыльце своём корзинку плетёную.
В лесу мрачно, еловые ветки, тёмно-зелёные, под серым небом кажутся совсем почерневшими, земля под ногами, ранее коричневая, от недавнего дождя ещё не просохла, отчего стопы в слабых лаптях тут же утопли в грязи. Ноги волочить по хлюпающей заплывшей тропинке тяжко, она дышит часто, в ушах собственное сердце слышит и побаивается – как бы не замерло. В руке болтается корзинка, которую девчонка поставить не смеет, хозяйка, вдруг, браниться будет, без хлеба и так тяжко, лишний день проводить лишь на ягодах и сушёных безвкусных грибах – мочи нет.
Так и блуждала бы девчонка до заката. В темноте ягод не углядеть, а желудок сводит болью. Она останавливается средь лесной чащи, опирается о холодный ствол дерева и прикрывает на секунду глаза.
Голова кругом, а корзинка из рук всё же падает, а вслед за корзинкой и она сама на землю свалилась, вымазываясь окончательно.
Холодно здесь. В нос бьёт запах мокрой земли, что-то впивается ей в ладонь, верно, еловая иголка, да и неважно это вовсе. Встать сил не находится, и она чуть отползает от корзины, тянется к сухой ветке, натягивает на себя, словно покрывало, а затем глаза прикрывает. В ночь оставаться жутко, здесь дикого зверья валом, но ноги совсем не слушаются, отчего она негласно смиряется с участью стать пропитанием для
местных обитателей.
Сова вдали почти бесшумно парит, мышь следом издаёт последний писк. Вдали воет волк, а затем еще один и ещё. Она утыкается лбом в колени, трясется не то от холода, не то от страха. Где-то неподалеку хрустит ветка под чьей-то ногой и хлюпает мокрая земля.
Неужто человек сюда забрел в такую темень?
Девчонка глаза приоткрывает, стискивает стучащие челюсти и пытается в темноте рассмотреть кого-то, да вот только невидно совсем никого. Внутренности холодеют, скручиваются в тугой узел, вставая комом в горле, но глаз от темноты перед собой она отвести не может.