Легенда о Людовике
Шрифт:
«Нету здесь ничего. Сказки, — с облегчением подумал Жуанвиль, когда они углубились в рощу больше чем наполовину и далеко впереди забрезжили огоньки аббатства Сен-Николя-о-Буа. — Да мало ли чего чернь наболтает. На то она и чернь, чтоб болтать, да и со скуки-то, небось, дохнут теперь, когда все, кто мог, ушли встречать короля…»
По правде, Жуанвилю сперва даже нравилось их путешествие. Он обрадовался, когда две недели назад Людовик сказал ему, что хочет отстать от кортежа, и спросил, поедет ли с ним Жуанвиль. Будто было на свете такое место, куда Жуанвиль бы с ним не поехал! Да только безрадостной оказалась
«И что сейчас делается в этой голове?» — думал Жуанвиль, искоса поглядывая на Людовика, молча покачивавшегося в седле в такт шагу своего коня. На миг Жуанвилю почудилось, что король задремал, и он, потянувшись, тронул Людовика за плечо, боясь, как бы тот во сне не вывалился из седла. И в тот самый миг, когда Жуанвиль коснулся его, низкий, протяжный вой разлился перед ними, словно поток кипящего масла с сарацинских стен. Жуанвиль замер. Людовик застыл тоже, не пытаясь стряхнуть его руки со своего плеча. Оба они посмотрели вперед.
Там, где мгновенье назад был лишь терявшийся во мраке подлесок, теперь парили три вытянутые бледные фигуры. От них исходило мутное, желтовато-белое свечение — такое, какое, как говорят, можно увидеть над могилой на девятый день после похорон; а еще говорят, что увидевший это сияние умрет в течение года. Фигуры не стояли на земле, а словно бы висели в воздухе, как спущенные знамена, колышась, тая и загустевая вновь. И вой, от которого кровь застывала в жилах, шел не из ртов их, ибо у них не было ртов, а изливался из самого этого сияния, будто выморочный потусторонний свет перетекал в столь же потусторонний ужасный стон.
Жуанвиль неистово перекрестился, едва сознавая, что все еще держит короля за плечо и сжимает его изо всех сил. Король перекрестился тоже, но не панически, а медленно и величаво: так, как крестятся над могилой. В лице его, обращенном к белой воющей мгле, не было страха.
— Ежели вы — те неспокойные души, про которые мне рассказали под Ланом, то покажитесь, — сказал Людовик. — Я пришел, чтоб с вами поговорить.
В лицо Жуанвилю пахнуло ледяной волной. Он содрогнулся, и Людовик тоже, ибо тело человеческое, даже если в нем селится отважный дух, не может без дрожи принять прикосновение смерти. Жуанвилю почудилось, будто холодные пальцы трогают его лицо, и невольно отпрянул, пытаясь избежать этих рук, но они последовали за ним, словно прилипнув к его коже. Он почти видел их, эти пальцы, трогавшие его черты так, как если бы с ним пожелал познакомиться слепец.
— Пресвятая Дева, — хрипло сказал Жуанвиль и опять перекрестился дрожащей рукой. Но призрак не отступил. Холод вновь колыхнулся у Жуанвиля перед лицом — на сей раз не просто дыханием, но полным печали вздохом.
Жуанвиль моргнул — и понял, что мгла переменилась. Теперь в ней ясно угадывались человеческие фигуры, с мутными лицами, с расплывающимися, колеблющимися чертами. Но теперь у этих лиц были и губы, и глаза. Губы могли говорить, а глаза — смотрели.
— О чем вам, живым, говорить с нами, мертвыми? — спросили хором три слабых, глухих, прерывистых
— Расскажите о себе, — попросил король Людовик, осаживая под собой заволновавшуюся лошадь. Конь Жуанвиля тоже волновался, пучил глаза, раздувал ноздри, и Жуанвиль похлопал его по холке подрагивающей рукой, не зная толком, кого призывает к мужеству — своего коня или себя самого.
В ответ на слова Людовика три белые тени колыхнулись, сливаясь в одну, и голос их, когда они ответили, звучал как единое целое:
— Что нам рассказывать? Мы мертвы. Нас нет. Нечего говорить.
— Отчего вы неупокоены? Отчего бродите здесь, сбивая с дороги доброго путника? Отчего стонете по ночам?
Ответом была новая волна холода, пробиравшая не только до костей, но и до самого сердца. Однако, как ни дивно то было, Жуанвиль ощутил, что страх его становится меньше. Ибо в холоде этом не было зла, одна только боль и горе.
— Правда ли, — спросил Людовик, — что вас убил сир де Куси?
— СИР ДЕ КУСИ!
Вопль, исторгнутый белой мглой, был так пронзителен и ужасен, что Жуанвиль отшатнулся, зажимая ухо левой рукой и правой пытаясь совладать с лошадью, истошно заржавшей и поднявшейся на дыбы.
Король же лишь прикрыл глаза своего коня ладонями, крепче сжимая коленями его бока и бормоча ему на ухо успокаивающие слова.
— Ваше величество, не повторяйте больше это имя, — простонал Жуанвиль, когда его конь немного унялся. Людовик кивнул, не глядя на него. Успокоив свою лошадь, он вновь обратился к призракам:
— Я знаю лишь то, что вы — трое фландрских юношей, которых приютили в аббатстве Сен-Николя. Правда ли это?
— Аббатство Сен-Николя… — зашелестела дымка. — О да… добрый аббат Фукье… дал нам кров… дал нам книги… дал нам слово Божие…
— Разве могут призраки выговаривать имя Господа? — шепнул Жуанвиль Людовику, но тот не ответил. Он внимательно слушал своих бесплотных собеседников.
— Что же случилось с вами потом?
— Мы охотились… добрый аббат позволил нам подстрелить в роще кролика, и охота увлекла нас… мы были молоды… кровь в нас была горяча… мы верили, что весь мир добр, как добр был аббат Фукье…
С этими словами призраки заплакали. Плач этот совсем не походил на тот бессловесный, не человеческий и не звериный, потусторонний вой, которым они отпугивали людей от места своего неупокоения. Теперь это был плач детей, потерявшихся ночью в темном лесу.
— Мы не заметили, как наши лошади вынесли нас из рощи в соседний лес. Мы не знали, что это лес сира Ангеррана де Куси. Мы не думали, что совершаем беззаконие, охотясь на кролика в его лесу. Мы подстрелили кролика. Мы были очень рады. Мы смеялись и веселились, мы спешились, мы искали кролика в траве. Мы не поняли, что случилось, когда на нас налетели лесничие де Куси, связали нас и повели к господину. Мы не ведали, в чем провинились, мы звали аббата Фукье, чтобы он оправдал нашу провинность. Но сир де Куси не пожелал нас слушать. Он сказал, что мы браконьеры, и велел тотчас без суда повесить нас. И мы были повешены. Мы до сих пор висим на толстом суку в том самом лесу. Мы бы хотели быть там, но мы боимся сира де Куси. И потому мы здесь. Мы останемся здесь, и наши бедные матери никогда не узнают, что с нами стало.