Легенда о Людовике
Шрифт:
Говоря это самым простодушным тоном, сир де Куси крутил ус и поглядывал на своих гостей тем же хищным взглядом, которым давеча их одаривал мажордом и которым — что следует упомянуть для полной откровенности — сам Людовик перед тем окидывал замок. У Жуанвиля появилось неприятное ощущение, словно они с королем были пташками, по неосторожности влетевшими в клетку.
Однако через миг он вдруг увидел то, чего не видел прежде, — райскую птицу, которая уже сидела в этой клетке.
Птица эта запела нежным, серебристым голоском, едва окончилась басовитая речь хозяина замка.
— О, мессиры, воистину ужасающе жаль, что мы не были осведомлены о вашем прибытии заранее! Если бы знать, что дом наш почтят
Сии благородные слова, являвшие собой образчик северного радушия, изрекло дивное создание, сидевшее по правую руку от сира де Куси. До сей минуты создание это оставалось незамеченным Жуанвилем, поскольку он слишком пристально изучал самого хозяина и его потасканную свиту, не забывая приглядывать за королем, чтобы тот, по своему обыкновению, не сделал вдруг чего-либо неуместного. Только поэтому Жуанвиль, слишком озабоченный всей этой сомнительной авантюрой, затеянной его сюзереном, не сразу заметил то, на что немедля обратился бы взгляд любого другого мужчины, которому случилось бы войти тем вечером в главную залу замка Куси.
Он не заметил единственного и главного украшения этого замка, его светоча и зари — мадам де Куси.
Было это хрупкое, тонкое, белолицее, синеглазое — словом, будто со страниц романов Кретьена де Труа сошедшее видение, своей пронзительной красотой поразившее Жуанвиля в самое сердце. Поражало в этой даме также и то, как роскошно и богато была она одета в сравнении со всеми остальными в зале. Платье ее из зеленой парчи было расшито золотой нитью, низкий вырез на груди кокетливо, едва не бесстыдно открывал нижнюю сорочку красного бархата, густо украшенную вышивкой и жемчугами. Жемчуг же увивал ее шею, запястья и длинные золотистые косы, затейливо уложенные на аккуратной, гордо сидящей на длинной красивой шее головке. Губы красавицы были особенно красны от карминовой краски, а ресницы — особенно черны от с умом использованного угля. Она сидела по правую руку от мужа не на скамье, а на придвинутом к столу сундуке, покрытом меховым покрывалом — что, бесспорно, свидетельствовало об ее особом месте в этом доме: ведь в большинстве таких замков жены сеньоров сидели на голых скамьях вместе со свитой, а то и вовсе на соломенных тюфяках, брошенных прямо на пол. Однако следует признать также и то, что далеко не у каждого сеньора была такая жена.
Мадам де Куси оказалась единственным среди всех этих замков, рощ, ужинов и сеньоров, что совершенно не походило на тысячи им подобных в здешних краях.
Жуанвиль поймал себя на том, что пялится на нее во все глаза — он понял это по ухмылкам рыцарей, сидящих рядом и заметивших его изумление так же, как, бесспорно, заметил его и сам де Куси. Однако хозяин не разгневался, напротив, благодушно рассмеялся, бесспорно зная, каким обладает сокровищем.
— А, дурная моя башка, забыл представить вас моей дорогой супруге. У нас-то тут все свои и давно без церемоний. Ангелина, радость моя, не стесняйся, приветствуй благородных крестоносцев в нашем доме.
— Рада приветствовать благородных рыцарей, — сказала мадам де Куси своим певучим голоском и премило зарделась, что явило очаровательный контраст с ее слишком откровенной нижней сорочкой. Блуд и целомудрие именно тогда наиболее успешно разят сердца, когда сливаются воедино.
Жуанвиль опомнился наконец, поняв, что его восхищение, хоть и искреннее, неучтиво. Он потупил глаза и украдкой взглянул на короля, любопытствуя, как тот отзовется на прелести хозяйки замка. Увиденное нисколько не удивило Жуанвиля, ибо он знал короля хорошо и давно.
Людовик отозвался на прелести местной царицы сердец так же, как отзывался на женские прелести всегда — то есть никак.
На приветствие мадам Ангелины король
— Ну расскажите же нам! — попросила мадам де Куси веселым и звонким голосом, всплеснув руками и лукаво поблескивая своими голубыми очами. — Вы ведь только что воротились из святой земли?
— Да, недавно, — ответил за Людовика Жуанвиль, видя, что король не расположен к застольному любезничанию. — Мы вернулись из-за моря одновременно со свитой короля Людовика.
— О, король Людовик! — оживившись еще больше, воскликнула мадам де Куси. — Вы знакомы с ним? Видали его вблизи? Говорят, он хорош собой, словно ангел Господень!
Людовик низко наклонил голову при этих словах, и Жуанвиль заметил, как крепко сжимаются его губы. Сказанное этой женщиной для него было близко к богохульству, и Жуанвиль, спасая положение, торопливо сказал:
— Нет, мы его видали только издали. Да не так уж он и хорош, по правде говоря, это все людская молва.
Людовик бросил на него быстрый взгляд, в котором вместе с признательностью угадывалась насмешка. Жуанвиль вспомнил, как, рассказывая кому-то в гарнизоне о короле в бою при Дамьетте, с восторгом называл его «прекраснейшим из рыцарей»… или как-то так. Людовику, видимо, донесли. Жуанвиль почувствовал, что краснеет. К счастью, тут в разговор вновь вступил хозяин замка.
— Да ну, забот других нет — слушать про короля, — хмыкнул он. — Простите мою супругу, мессиры, она слишком много слушает менестрелей да болтунов. А одних только и разговоров теперь, что про этого короля. Король да король. С месяц назад проходил тут у нас пилигрим один… ну, сперва-то думали, что пилигрим, а потом оказался шпиком сира де Блузье, с которым я цапаюсь уж лет этак восемь за пруд между Шьенским лесом и полем; ну да что уж! Ладно пилигримишка этот языком чесал, тоже сказался, что из святой земли — и все король да король! И сарацин тот король бил, и христиан-то он защищал, и веру-то истинную проповедовал — а толку? Где стоял Иерусалим, там и стоит! Шесть лет псу шелудивому под хвост. А хотя как по мне, — добавил сир де Куси, видя, что гости слушают его очень внимательно, — так бы и сидел там, в Палестине этой своей, хоть до Судного дня — славно бы было. Что есть король, что нет короля — а как по мне, так лучше, когда нет!
Подобные речи могут показаться на удивление вольными, особенно если учесть, что велись они в присутствии чужих людей, воевавших вместе с королем. Однако не стоит забывать, что сир де Куси был в своем родовом замке, в окружении своей свиты и челяди, при поддержке своего гарнизона. Речи эти он вел, вероятно, из вечера в вечер, если только ужинал дома, а не грабил соседей и не вешал на суках фландрских юношей. Все его домашние успели от этих речей порядком устать, и оратор, безвинно погибший в сире де Куси, был рад и горд возможности изложить свои умозаключения, так сказать, свежим ушам, не особо заботясь о том, что о таких речах подумают обладатели оных ушей. Ежели гостям вдруг не понравится, ежели проявят не к месту излишнюю преданность безалаберному королю, забывшему свою родину на долгие годы, что, по мнению таких, как сир де Куси, родине пошло только во благо, — что ж, если так, то во рву еще много места, а в лесу — много свободных сучьев. Он был хозяин, в своем праве и своей силе, а эти двое бродяг были только двое бродяг.