Легенда о механизме
Шрифт:
Серж вздрогнул. Его ноздри раздулись. "А ведь он того... правду говорит!" Серж почувствовал прилив радостного возбуждения. С криком "пропадай все!!" - он кинулся крушить первую попавшуюся продуктовую лавку. Мафиози устремились за ним.
Закончив митинг, Промокашкин слез с крыши по пожарной лестнице.
– Приведите ко мне этого человека!
– приказал он. Сид бросился за Сержем. Смущаясь и робея, босоногий гигант с палкой экспроприированной колбасы в руках, явился пред светлые очи.
– Вы сможете драться во имя победы революции?
– испытующе посмотрел Промокашкин в глаза Сержа.
– Жизнь положу!!
– Это хорошо. Мы найдем вам достойное место в нашем светлом будущем! Серж О'Коннор остался при Промокашкине, исполняя обязанности связного и телохранителя. * * * И вот уже Вавилон забурлил. Повсюду вспыхивали стихийные стачки и митинги. Толпы стали громить полицейские участки. Промокашкин успевал повсюду. На "паккарде" он разъезжал с митинга на митинг, воодушевляя трудящихся на новые победы. Очень теплой оказалась встреча с узниками полицейского централа, освобожденными народом. Выступая перед грабителями и убийцами, Промокашкин в конце своей речи разбушевался до того, что сор-рвал с головы стоявшего рядом Гектора Блейка картуз и грякнул им оземь.
– Даешь всемирный профсоюз!! Картуз имел потрясающий успех. Узники тут же ринулись крушить оплоты реакции почты и телеграф. Откуда ни возьмись, явились галогены. Они были в черных анархистских шляпах, с черными шарфами вокруг немытых шей и в тельняшках, разорванных до пупа. Они объявили себя бакунинцами и решили отрицать любую власть. Галогены тащили огромный чемодан с динамитом и минировали все, попадавшиеся им по дороге, церкви, костелы, синагоги и мечети. Вечером в Вавилон прибыла Франсуаз. Она быстро сориентировалась в обстановке и, конспиративно повязав голову темным платочком работницы, отправилась на поиски Сержа. Сержа она отыскала на многолюдном митинге, посвященном освобождению женщин Востока. Промокашкин произносил речь с балкона особняка первой освобожденной женщины - мадам Лямур, которая, обнажив телеса, гарцевала под балконом на лошади. Серж маячил позади Промокашкина и зорко вглядывался в толпу, выискивая провокаторов и наемных убийц. Вдохновенная речь Промокашкина дошла до глубины сердца Франсуаз. После митинга, когда Промокашкин продирался сквозь толпу освобожденных женщин, норовивших расцеловать вождя, Франсуаз кинулась на шею Сержу.
– Милый! Прости меня! Я все поняла! Давай бороться вместе!
– Борьба потребует полной самоотдачи и жертв!
– сурово ответил Серж, за ноги отдирая от Промокашкина особо любвеобильную освобожденку.
– Я знаю! Я на все готова ради светлого будущего! "Так. Верхи не могут, низы не хотят... Или нет... Вершки и корешки... Или.. тьфу! И за что мне только ставили пятерки преподаватели обществоведения? Возмутительно!" - мрачно размышлял Промокашкин, усаживаясь в автомобиль.
– Товарищ Бумажкин!
– конспиративно обратился к нему Серж.
– Это - Франсуаз, моя гражданская жена. Она готова к борьбе и созрела идейно. Подскажите, что ей делать в смысле задач текущего момента?
– Нам нужна газета, чтобы доносить до людей правду, - сказал Промокашкин. Сможете достать типографский шрифт? Он ласково взглянул на Франсуаз. "Совсем юная. Чистая и прекрасная, как наше общее дело... Но революция требует жертв!" - Смогу!
– Франсуаз закусила губу.
– Тогда действуйте, товарищ!
– Промокашкин захлопнул дверцу. Серж вскочил на подножку, махнул на прощанье маузером. Автомобиль фыркнул и укатил. "Какой человек!" - восхищенно глядела вслед Франсуаз. Потом взяла себя в руки и нахмурилась. Надо во что бы то ни стало обмануть наймитов буржуазии и достать типографский шрифт! Глава 57 НАКАНУНЕ "Спишь, засранец?
– спросил внутренний голос Джеффа О'Брайена.
– А в городе-то крамола. Промокашкин интригу плетет, переворот замыслил, механизмов за людей принял...". Джефф подскочил в своем кресле, треснул кулаком по столу: - О'Нийли! Ко мне!.. Эхо раскатилось по пустынным коридорам полицейского управления (большинство сотрудников либо переметнулись на сторону Промокашкина, либо были взяты в заложники освобожденными женщинами и расстреляны массовидно): "Ний-ли! Ты где? Ний-ли! Ко мне!" О'Нийли как ошпаренный влетел в кабинет и увидел страшное: глаза шефа сверкали, ужасные проклятия срывались с сахарных уст.
– Крамола... У, такут твою растакут!.. У-у, сицилия!" Через полчаса верные демократии полицейские окружали место очередного митинга. Митингующие спешно свернули повестку дня и стали разбегаться. Троих анархистов, однако, удалось схватить.
– Передайте товарищам, - ломким голосом крикнула Франсуаз в толпу, - Сид провокатор! Он не Сид! Его настоящая фамилия -Бруно-Азеф-Булкин!.. Она помолчала, глядя в высокое синее небо, и вдруг запела. И разогнулись согнутые спины. Подняли головы угнетенные и затюканные, сжались мозолистые кулаки, а на площадь вдруг ворвалась яростная толпа освобожденных женщин. Размахивая лентами с надписью "Долой стыд!", освобожденки накинулись на сатрапов. С другой стороны площади неслась толпа психов с клистирными трубками наперевес. Психи вопили: "Даешь Гармонию!" Палачи позорно бежали. Галогены и Франсуаз свергли с себя пудовые цепи. На площадь вышел бывший граф Дебош. Он был в мятом фраке, лицо его опухло от многодневного пьянства. Сегодня он очнулся впервые после возвращения из Фармазонию и вышел проветрить голову.
– Что это тут у вас творится?
– спросил он у старушек, торговавших семечками.
– Политику гоняют, батюшко! Дебош угостился семечками и глубокомысленно сказал: - Нельзя насилием сей бренный мир улучшить. Усугубить можно. И, продолжая угощаться семечками, побрел, спотыкаясь, прочь. Глава 58 СВЕРШИЛОСЬ! Дебош вернулся в отель. Глория еще не вставала. Лежа в огромной коммунальной кровати, она лениво курила пахитоску.
– Мир обезумел, - доложил Дебош, облачаясь в халат.
– По этому поводу надо выпить. Глория не реагировала. Взор ее был затуманен. Фарфоровое лицо дышало покоем и негой. Дебош вытянул из-под кровати ящик с ромом: оставалось всего несколько бутылок. Он распечатал одну, выпил из горлышка, включил телевизор.
– Только что мы получили репортаж из полицейского управления, - заверещал испуганно диктор.
– Включаем запись! На экране появилась заполненная народом площадь перед зданием управления. Из окон здания летели в толпу секретные бумаги, черные мундиры и кульки с наручниками. Толпа бесновалась.
– Вандалы захватили и разрушили полицейскую тюрьму. Остановлена работа аэропортов и вокзалов, транспортное сообщение нарушено. Над Вавилоном потерпели аварию уже несколько авиалайнеров дружественных стран. Из разрозненных сообщений, поступающих из разных концов города, можно приблизительно составить следующую картину. В городе действует не один, а несколько Промокашкиных, похожих друг на друга, как две капли воды. Местонахождение правительства неизвестно. Бесчинствующей толпой захвачены правительственные здания, банки, какие-то вооруженные личности стерегут мосты!
– захлебывался комментатор. Внезапно трансляция прервалась. Потом вспыхнул свет и появилось сосредоточенное, изможденное лицо Промокашкина в очках, криво сидящих на длинном носу.
– Кончилась ихняя власть, - глухо проговорил он.
– Объявляется технический перерыв. На экране появилась заставка с написанным от руки текстом, озаглавленным "Гимн Вавилонской коммуны". Потом телевизор отключился: погас свет. Дебош сделал еще глоток и вдруг увидел, как Глория поднимается с постели. Он ошарашенно вгляделся в мертвое лицо с закрытыми глазами.
– Слышу тебя, о Великий Доктор!
– голосом механизма проревела она.
– Иду-у!.. Она двинулась к дверям.
– Глория!
– воззвал Дебош, роняя бутылку на ковер. Глория прошла сквозь дверь, оставив на краях клочья пеньюара. И тут же за окном грохнуло. С ревом пронеслись несколько самолетов. Из самолетов белыми хлопьями посыпались листовки. Где-то вдалеке грянул духовой оркестр. Глава 59 В ПОДПОЛЬЕ Дюк Уинсборо возвратился домой с прогулки, страшно чихая. С него ручьями стекала вода.
– Безобразие!
– загнусил он.
– У меня сперли галоши! Столько лет я оставлял галоши возле дверей и никто их не брал!.. Правда, рядом стоял швейцар... Я буду жаловаться!
– Кому, мой друг?
– меланхолично спросил Алан Персиваль. Он курил самокрутку, греясь возле натопленной "буржуйки". В руке он держал потрепанный томик Ричардсона.
– Как это - кому? Есть же у этого сброда начальство!
– Есть, - согласился Алан Персиваль.
– Но кто знает - может быть, именно начальство и приказало спереть ваши галоши. Экспроприировать, так сказать...
– Чепуха! Зачем им понадобились мои галоши?
– Бросьте, господа!
– в комнату вошел бывший бард Саймон Прайт. Он нес чайник с кипятком.
– Мир рушится, а вы - о галошах...
– Хорошо, - дюк зверски высморкался.
– По причине крушения мира я буду ходить без галош! За окном громыхнуло: анархисты подняли в воздух очередной готический собор.
– А у меня в усадьбе, господа, - с грустию сказал Саймон Прайт, - крестьяне сожгли библиотеку.
– А зачем им библиотеки?
– дюк разоблачился, водрузил на голову замызганный ночной колпак и протянул озябшие руки к раскаленной печке.
– Библиотеки им не нужны. Им нужны мои галоши. Из спальни доносился хруст - там акула Фрамерье крушил на дрова оставшуюся мебель.
– Конечно, бунт начался из-за ваших дурацких галош!
– донесся его язвительный голос.
– Вот из-за таких как вы и происходят перевороты.
– Ах, оставьте!
– отозвался Саймон Прайт.
– Все мы виновны в том, что произошло.
– Нет, не все!
– дюк оттянул занавеску и выглянул на улицу.
– Я ни в чем не виноват. Я стрелял в этого негодяя каждую ночь из дробовика! Помолчали.
– Поразительно, что никто не смог помешать этим мерзавцам, -продолжал дюк.
– Уму непостижимо! Третий день не убирают улиц. Трамваи стоят неисправные, а единственный исправный эти молодчики превратили в агитвагон и раскатывают на нем по городу с песнями и плясками!
– А вы слышали? Говорят, их главный - Механизм!
– А еще говорят, он питается человечиной!
– Нет, господа, все это враки. А вот мне давеча рассказал дворник. Промокашкин явился в казармы митинговать, а офицеры взяли его и вздернули! Потом оказалось повесили двойника. В окно стукнули. Дюк Уинсборо изменился в лице. Алан Персиваль прикрылся томиком Ричардсона. Саймон Прайт полез под кровать. Только акула Фрамерье невозмутимо продолжал крушить мебель.
– Кто там?
– Дюк на цыпочках подошел к дверям.
– Откройте! Я - бывший комиссар полиции О'Брайен!
– Открыть?
– шепотом спросил дюк.
– Ах, от этих военных так неприятно пахнет портупеей, -поморщился сэр Персиваль.
– Откройте, - сказал Фрамерье, появляясь из спальни с топором в руке.
– Может быть, этому олуху удалось наконец арестовать кого-нибудь из Промокашкиных. Дюк открыл, в комнату ввалился мокрый с ног до головы Джефф О'Брайен.
– Товарищи!
– обратился он к присутствующим.
– Я уполномочен предложить вам в двадцать четыре часа очистить помещение. Здесь будет открыта школа-коммуна для беспризорных детей.
– Кем уполномочен?
– вытаращился дюк.
– Товарищем Йодом... Я...
– Подите вон, голубчик!
– вмешался Фрамерье, направляясь к Джеффу с угрожающим видом.
– Как говорят ваши "товарищи", мне уже нечего терять! Все потеряно!.. Джефф ретировался к дверям: - Имейте в виду!.. Товарищи Бром, Фтор и Йод...
– Иуда!
– зарычал Фрамерье. Топор вонзился в филенку дверей, но Джефф был уже в безопасности. Он огляделся по сторонам, достал из кармана плаща банку с краской и быстро нарисовал на дверях черный крест. * * * Лино Труффино, натянув на уши картонный картуз, шел под проливным дождем по неосвещенной улице. Впереди показался вооруженный патруль. Лино метнулся во тьму, тесно прижался спиной к садовой решетке. Патруль протопал мимо. "Врете!
– с ненавистью думал бывший главарь мафии.
– Не будет по-вашему... Игра еще не кончена!" Он погрозил кулаком удалявшимся фигурам и снова зашлепал по лужам. Впереди забрезжил огонек. На перекрестке, при свете аккумуляторного фонаря, двое рабочих отдирали от стен указатели с названиями улиц и приколачивали новые. Лино подкрался поближе. С трудом разобрал: "Проспект имени мая", "Улица имени марта". Лино вздрогнул, плотнее нахлобучил слегка размокший картуз на глаза и зашагал дальше. Из переулка на проспект имени мая выкатились люди в нелепых одеяниях. Они пели и играли на народных инструментах. Это был фольклорный ансамбль. Лино свернул в первую попавшуюся улицу и вскоре оказался на набережной. Здесь стоял народ. Мимо народа на лодках катался другой фольклорный ансамбль, и тоже пел и наигрывал. Лино бросился прочь. "Ужас, что творится!
– мелькало в его опустевшей голове. Никто не собирает урожай, аристократов вешают на фонарях, интеллигентов высылают за границу, капиталистов уничтожают, как класс, а тут еще эти фольклорные ансамбли наигрывают всякую дрянь!!. Промокашкин грозит какой-то "коллективизацией"... Надо бы уехать, сбежать, - да куда? На чем?.." Внезапно перед ним выросли три мрачных фигуры.
– А ну, стой!
– Э! Братва! У него картуз-то липовый!
– Покажь мандат, гнида! Лино нащупал в кармане рукоять револьвера. "Живым не дамся!" - Нету у него мандата!
– Шлепнуть его!
– А может, он это... Матерый враг... Ну, как это?.. Всего прогрессивного человечества, а?
– Сымай картуз! Не глумись над святыми символами! Галогены набросились на Лино, сорвали с головы остатки картуза, заломили руки за спину и повели куда-то во тьму. Воспользоваться револьвером он не успел: ловкие руки выдернули оружие из кармана.
– Расстреляли бы вы меня, товарищи, - с тоской сказал Лино.
– А то, ей-Богу, сам убью кого-нибудь. Злейший враг я ваш!
– Ничего! В профкоме разберутся! В профкоме была Франсуаз. Она заседала третьи сутки подряд. Глаза ее ввалились от нервного напряжения и горели огнем непримиримой классовой ненависти.
– Кто такой?
– спросила она, оторвавшись от бумаг.
– Шут его знает! Говорит, что злейший враг. Интеллигент, наверно!..
– загалдели галогены.
– А на голове у него вот чего было...
– Йод с сугубой осторожностью развернул тряпицу, показал останки картонного картуза. Франсуаз глянула. Тонкие ноздри затрепетали. Глаза вспыхнули еще ярче.
– Та-ак...
– зловеще протянула она.
– Ясно. С такими не разговаривают. Расстрелять! Злейший враг всего прогрессивного человечества ушел из жизни на рассвете, в Центральном парке города Вавилона, в котором день и ночь гремели выстрелы и в коммунальные ямы укладывались тысячи злейших врагов человечества и Промокашкина лично. Шел проливной дождь. * * * Вавилон затих. Ветер носил по улицам листовки и постепенно заносил ими развалины соборов. Звуки затихли. Свет померк. "С отсталостью масс нужно бороться еще более решительно, чем это было прежде!" провозгласил Промокашкин в очередном воззвании. С самолетов тут же полетели листовки: "С целью борьбы с отсталостью масс предлагается всем покинуть город, переселиться в образцово-показательные исправительно-трудовые коммуны - ячейки будущего счастливого общества! Исключений не предусмотрено. За неисполнение расстрел". На окраине Вавилона уже возводили Первую образцовую коммуну имени товарища Гектора Самовайрова-Блейка. Вторая образцовая коммуна носила звучное имя "Сержа по прозвищу Непримиримый". Радио и телевидение не работали. Газеты не выходили. По улицам на велосипедах разъезжали стражи революции и выявляли переодетых эксплуататоров и прочих чуждых элементов. На субботниках коммунары организованно и планомерно разрушали Вавилонскую Башню - символ ушедшей кровавой эпохи империализма. Башня поддавалась плохо. * * * - Говорят, в Халдей-сити всех курортников утопили в фонтанах, - старый дюк с чавканьем пожирал кусок колбасы и читал какую-то листовку: нынче днем, участвуя в экспроприации продуктовой лавки, ему удалось поживиться. Листовку он подобрал на улице - она могла сохранить ему жизнь в случае непредвиденной встречи с революционно настроенными гражданами. Аристократы, глотая слюни, с жадностью внимали дюку.
– Дяденька!
– не выдержал сэр Персиваль.
– Оставьте кусочек! Дюк Уинсборо заглотил непрожеванный кус, вытер жирные пальцы о фалды фрака и нравоучительно заметил: - В ваши годы, молодой человек, я никогда... Но никто так и не узнал, чего никогда дюк в молодые годы... В подвал особняка, где прятались от уплотнений аристократы, ворвалась троица галогенов.
– Встать, контра недобитая! К стене! Руки за голову!
– По какому праву?..
– возмутился было дюк, которому колбаса придала сил. Но в ответ получил оплеуху.
– Все, кончились ваши райские деньки! Дармоеды! Ксплотаторы! Кровососы!.. Выходь по одному! Аристократы потянулись к выходу. На улице их построили в колонну и повели в центр города. * * * Дебош проснулся. Разлепил заплывшие глаза. Было темно и скверно пахло блевотой. Он глянул в окно. Что-то изменилось на площади перед отелем, но что именно, ему некоторое время не удавалось понять. "А-а!.. Исчезла Вавилонская Башня!". Бывший граф ощупал голову. Голова была на месте. Он снова глянул за окно - башни не было. Множество людей в синих спецовках что-то делали на месте башни - то ли разбирали развалины, то ли возводили что-то новое. Одна за другой подъезжали машины с бетоном, разгружались, и мчались за новой порцией. Над строительством реял транспарант: "Даешь 1000 замесов в день!". Дебош вздохнул, открыл последнюю бутылку, глотнул и рухнул на кровать. Прошла еще одна ночь, и Дебош выплыл из мрака. Весь день он не мог подняться с постели, то засыпал, то вновь пробуждался, разбуженный шумом за окном. К вечеру он нашел в себе силы сползти с кровати. Голова гудела, руки ходили ходуном. В комнате было темно. Встав на четвереньки, бывший граф пополз к окну, натыкаясь на пустые бутылки и поскальзываясь на селедочных головах. По пути он достал со стола графин с водой и вылил его себе на голову. Окно было открыто, с площади неслись странные, ни на что не похожие звуки. Дебош схватился за подоконник, привстал... И едва не упал. Подсвеченный прожекторами, за окном возвышался огромный - под облака - железобетонный Промокашкин. В правой руке, вытянутой вперед и вверх, он держал смятый картуз Гектора Блейка. В контрастном свете прожекторов фигура выглядела живой и зловещей. А странные звуки, напоминающие скрежет, доносились снизу, от подножия монумента: Промокашкин медленно вращался вокруг своей оси. Вот памятник повернулся к Дебошу. Каменные глаза глянули на него сквозь пустые колеса очков. Дебош задрожал всем телом. Промокашкин был как две капли воды похож на доктора Заххерса. Граф втянул голову в плечи и попытался уползти от страшного зрелища. Но тут в дверь забухали сапоги.
– Открывай, пережиток прошлого! Дебош не успел доползти до дверей - петли не выдержали и в номер ввалились галогены. В руках у них были аккумуляторные фонари и обрезки водопроводных труб.
Град ударов посыпался на бедную голову графа. Закрывая лицо руками, Дебош все пытался понять, чего же от него хотят.
– Почему не платишь профсоюзные взносы? Где твой членский билет?.. А может быть, тебе народная власть не нравится?? Потерявшего чувствительность Дебоша выволокли в коридор, потащили вниз по лестнице (лифт не работал), выбросили на темную пустынную улицу. Заставили подняться на ноги. Охая и припадая на ушибленную ногу, Дебош потащился в указанном направлении. Выйдя на одну из центральных улиц, он увидел огромную, плотно сбитую толпу. Безмолвно двигалась толпа, подгоняемая вооруженными трубами охранниками. Прощальный удар по затылку. Дебош молча полетел в толпу. Толпа приняла его, поставила на ноги и понесла... На многие километры растянулась по улицам и площадям живая людская змея. В тишине слышались лишь тяжкое дыхание и шарканье многих тысяч ног. Никто ничего не спрашивал, хотя никто не знал, куда их ведут. Дебош плыл в потоке людей и глядел вверх. Там, в небе, сверкали очки Промокашкина, высившегося над всем миром. Глава 60 ЗАРЯ НОВОГО МИРА Ровные, чистые поля. Светлые, просторные бараки. Тянутся к небу робкие зеленые ростки нового. Это рис. Бой барабанов. Алан Персиваль рывком сбрасывает с себя грубошерстное одеяло и вскакивает. Вся бригада уже построилась, все ждут. Капо считает головы.
– Сорок четвертый!
– выкликает он. Алан Персиваль пытается втиснуться в строй.
– Сорок четвертый...
– повторяет капо голосом, не предвещающим ничего хорошего. Он замечает Алана, приближается, одним пальцем приподнимает за подбородок повинно опущенную голову. У Алана Персиваля бегают глаза, он пытается спрятать свой взгляд от всевидящего капо -и не может. Капо проходит к нарам, к тому месту, где спит Алан, стеком сбрасывает на пол набитую рисовой соломой подушку. Бригада ахает: из-под подушки летит на пол засаленный томик Ричардсона. Капо стеком ворошит страницы крамольной книги. И отворачивается... Все ясно. Натруженные руки товарищей по бригаде валят Алана на пол. Поднимаются и опускаются мотыги. Глухо стучат о голову. Голова аристократа раскалывается, как кокос. Труженики строем выходят из барака. Дежурный по бараку торопливо убирает остатки того, что еще несколько минут назад было сэром Аланом Персивалем. Бьют, рокочут барабаны. Шеренгой по двое, получив горсть риса и кружку воды, коммунары идут на сельхозработы, прямо в сторону восходящего солнца. * * * Пот заливает лицо, выедает глаза. Нет сил. Но мотыга снова и снова взлетает и опускается, разрыхляя почву. Дебош вытирает пот локтем, поднимает глаза к небу. "Эх, солнце еще высоко... Нескоро еще до жратвы-то... Да и дают тут всякую гадость. Суп-ритатуй, хочешь - ешь, хочешь - плюй. Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Суп кушаешь с треской - брюхо щупаешь с тоской. А уж щи хоть портянки полощи...". Это - из коммунарского фольклора. Солнце припекает, в голове туманится, и видения начинают одолевать Дебоша. Является ему в облаках лик светлый. Лезет Дебош вверх на облако, видит добрые глаза Вседержителя и говорит, смущаясь: "Еда у нас, значит, недостаточная. Провиянт, натурально, плохой...". Кивает добрый Господь и ставит перед Дебошем чугунок с картошкой. А от картошки дух!.. Тяжелая рука опускается на плечо Дебоша: - Ты, обезьянье отродье! Как работаешь, дикобраз? Дебош жалко улыбается, просительно глядя в непреклонное лицо капо Ний-Ли. Но Ний-Ли суров: - Десять ударов бамбуковой палкой! Два дня без обеда! ...Свистят бамбуковые палки. Равномерно поднимаются и опускаются натруженные руки коммунаров. Молчит Дебош. Думает. А что думать? Кабы сила... * * * Воскресенье. Плац. Ровные ряды тружеников. Серж Непримиримый принимает парад. Звучит команда. С грохотом двинулись бригады. Над праздничными колоннами плывут портреты Промокашкина, Гектора Самовайрова, Сержа Непримиримого, Пламенной Франсуаз. Хором скандируются здравицы в честь любимых вождей. Впереди всех марширует бывший комиссар полиции Джефф О'Брайен. Непримиримый, стоя на трибуне, замечает его и кивком благодарит за выправку.
– На месте - стой! Все останавливаются. И только Джефф, потерявший бдительность от похвалы начальства, продолжает маршировать. Его восторженное лицо обращено к трибуне. Шея выворачивается. Ничего, это ничего. За чрезмерное усердие награждают, а не наказывают. Уже закат, плац давно опустел. Но неутомимый Джефф продолжает маршировать, отдавая охрипшим голосом команды: - Носок тя-нуть! Напра-ву! Нале-ву! Кру-гом! Опускается ночь. Звезды смотрят сверху на одинокую нелепую фигуру, топочущую по бетонке. Из дежурной части выходит Йод. Подзывает Джеффа, треплет грязной ладошкой по щеке.
– Ты молодец, Дже-Фо! * * * Утро. Бьют барабаны. Грубошерстное одеяло с надписью "НОГИ" летит в сторону. Джефф вскакивает и бодро делает приседания. За секунду до того, как в барак входит капо, Джефф вытягивается у дверей. Капо ухмыляется: - Молодец, молодец, Дже-Фо! Тебя заметил сам Непримиримый! Скоро назначу тебя своим заместителем! Джефф счастлив. Он первым хватает мотыгу и бешено рыхлит землю. Натренированные мышцы не ведают усталости. Полдень. Джефф с аппетитом съедает сухарь, горсть вареного риса, запивает водой. Свисток - все приступают к работе. Джефф снова впереди. Пашня уходит к горизонту. Капо хвалит Джеффа. Джефф скрывается за горизонтом. Капо растирает комок земли ладонью: качество вспашки отличное.
– Молодец, молодец, Дже-Фо! Он смотрит на отставшую
– Живей! Мотыги судорожно скребут землю.
– Я же сказал - живей!
– повторяет капо. Затем поднимает автомат. И пристреливает каждого десятого. Бьют барабаны. Вечер. Работа закончена. Труженики возвращаются в барак, укладываются на нарах. Скрипит входная дверь -появляется Джефф. И тут же падает от подставленной подножки. Он вскакивает и возмущенно озирается. Но повсюду тьма и тишина.
– Негодяи! Я научу вас работать!
– цедит он сквозь зубы. Подходит к окну. Здесь - лучшее место в бараке. Хватает за волосы спящего, стаскивает на пол. Это доходяга Уинсборо. Джефф пинает его и укладывается, но перед этим срывает одеяла с соседей, закутывается поплотней: по ночам в бараке зябко. Ночь. Труженики не смыкают глаз. Со всех сторон к нарам ударника производства постепенно сползаются серые тени. Джефф приоткрывает один глаз. Зорко смотрит во тьму. Все спокойно. Стенают во сне коммунары. Джефф удовлетворенно чмокает губами и закрывает глаз. Коммунары поднимаются из-за нар, становятся в круг. Тихо переговариваются. Круг размыкается. Ответственный товарищ несет подушку. Миг - и подушка плотно ложится на лицо спящего. Множество рук удерживают бьющееся в судорогах тело. Джефф хрипит, из последних сил возит по нарам ногами и руками. Напрасно. Еще несколько конвульсий - и передовик затихает навсегда. Утром капо расстреливает каждого второго. * * * И вновь воскресный парад. На этот раз парад принимает Гектор Самовайров. Под палящим солнцем маршируют коммунары. Плывут над колоннами портреты любимых вождей. Портрет Непримиримого перечеркнут жирным крестом. Надпись на портрете: "Смерть бешеной собаке оппортунизма!". После парада - торжественное сожжение портретов Непримиримого и образцово-показательная казнь сообщников. В числе первых казненных - капо. Глава 61 ДНИ БОРЬБЫ И ТРУДА Ночь. Барак забылся тяжелым сном. Внезапно распахиваются двери, вспыхивает свет, грохочут сапоги.
– Всем встать! Входят сборщики взносов. В фонд Свободы, в фонд Справедливости, в фонд голодающих детей племени биньди-бу. Коммунары торопливо срывают с себя последнее. Сборщики переворачивают барак вверх дном, вспарывают тюфяки и подушки. В тайнике у акулы Фрамерье находят старый окурок.
– Вот!
– торжествующе кричит член профкома, потрясая уликой.
– Вот она, тайная сущность этого изменника! Как ты теперь будешь смотреть в глаза своим товарищам??
– Я не бу... я не смо...
– лепечет бывший капиталист. В последних словах члена профкома ему чудится тень надежды. Фрамерье беззвучно валится на колени.
– Простите меня, товарищи! Я еще плохой коммунар! Но я стараюсь быть лучше! Древние инстинкты сбивают меня с правильного пути!.. Член профкома сумрачно говорит: - Ладно. Пусть твою судьбу решит трудовой коллектив.
– Правильно!
– подхватывает один из сборщиков взносов. Все знают, что он состоит осведомителем при Гекторе Блейке.
– Товарищ Промокашкин учит нас больше доверять коллективу, прислушиваться к его мнению! Коллектив безмолвствует. На лицах коммунаров - растерянность и ужас.
– У меня предложение, - из толпы выступает скромный и педантичный Сэм Джефферсон - последний из оставшихся в живых.
– Отложить решение данного вопроса до общего собрания по критике и самокритике. На собрании мы заслушаем данного товарища по вопросу о том, как он выполняет свой личный комплексный план по перековке. А с целью помочь товарищу исправиться предлагаю прикрепить его к передовику - к товарищу Си-Ду, например. Выступает товарищ Си-Ду - бывший громила: - А у меня другое предложение! Как я усматриваю в поведении данного товарища политическую ошибку, предлагаю исключить его из коммуны! По коллективу проносится вздох ужаса: исключение означает последующую казнь.
– Ну, что ж... Мне нравится ваша принципиальность, товарищ Си-Ду, - говорит член профкома, косясь на осведомителя.
– Товарищ Промокашкин всегда учит нас принципиальности. Предлагаю остановиться на данном предложении! Змеиная улыбка кривит губы осведомителя: - Это правильно. Но товарищ Промокашкин предостерегает нас от поспешных решений! А товарищ Си-Ду явно погорячился. Товарищ Си-Ду меняется в лице. Член профкома в замешательстве. Положение выправляет Чайник.
– Разрешите задать вопрос данному товарищу?
– Пожалуйста, товарищ... э... не помню вашего имени. Чайник поворачивается к стоящему на коленях Фрамерье: - Я хочу спросить у тебя, товарищ. Есть ли в твоей черной душе хоть что-нибудь святое? Фрамерье жалко трясет плешивой головой.
– Нету! Так как же ты собираешься жить и работать в светлом будущем?..
– Не знаю... Пощадите!
– Фрамерье размазывает слезы по лицу.
– Считаю, данный товарищ правильно поставил вопрос!
– нашелся член профкома. Немая сцена. По знаку капо поднимаются и опускаются мотыги. Дежурные выносят труп Фрамерье. После чего производится дезинфекция 10-процентным раствором хлорки. Отбой. Сборщики уходят. Барак снова забывается в мучительном сне. * * * Не тут-то было. Снова свет фонарей, грохот сапог - врываются вооруженные представители заказчика. Автоматная очередь поверх нар!
– Встать, свиньи! Смертельно уставшие люди вскакивают, как на пожар, торопливо натягивают лохмотья, оставшиеся после уплаты членских взносов. Колонну выводят на улицу. Надо срочно рыть траншею для телефонного кабеля.
– С песней - начали!
– командует капо. Мотыги поднимаются и опускаются в ритме "Песни о Родине". "Эх, и почему люди не летают?
– сверлит мысль мозг Дебоша.
– Взлететь бы сейчас и улететь куда-нибудь далеко-далеко!..". Луч фонаря ударяет по глазам.
– Что у тебя с лицом?
– рычит охранник в недоумении.
– А, ты думаешь, скотина??
– Нет, товарищ! Что ты! Я только замечтался!
– О чем же ты мечтал?
– О том, как усовершенствовать мотыгу, чтобы работать гораздо производительнее!
– нашелся Дебош.
– Э-э...
– удивляется охранник.
– Это правильно. Но думать надо в другое время. На всякий случай, постояв над Дебошем, он решает дать ему в ухо. Что и исполняется. Со звоном в ухе Дебош продолжает атаковать глинистую почву. Но мысли не успокаиваются. Так и лезут в голову. И все мысли-то какие крамольные! О сущности искусства!.. "Сущность искусства... это... это...
– проносится в перепуганной голове.
– Ну, если человек хочет уйти от привычного - он начинает творить... И в этом сущность искусства... Творец забывает о невзгодах и несовершенстве мира... И сущность искусства, значит...". Пинок конвойного прерывает размышления. Дебош падает лицом в грязь, но тут же вскакивает и копает с удвоенной энергией. "Ведь искусство - оно не от человека... Оно вдохновляется Творцом... Художник, значит - просто средство, орудие... Навроде мотыги...". Дебошу вспомнился недавний вечер, когда ему и еще нескольким коммунарам удалось немного пошептаться после отбоя. Они говорили о музыке, о поэзии, о живописи. Старый коммунар Саймон Прайт плакал и читал стихи Бодлера и Рембо. Он плакал, потому что знал: какая-нибудь гадина обязательно донесет на него в профком и завтра ему придется худо. Но он все равно читал, потому, что искусство было сильнее его. "Он не мог не читать, - думал Дебош.
– Если бы он перестал читать, ему стало бы еще хуже...". Хотя - куда уж хуже? Спустя два, а может, три дня Саймона Прайта во время рытья арыка сбросили в яму и закопали живьем. И кто закапывал? Те, кто слушали стихи Бодлера и Рембо, и плакали вместе с Прайтом. И он, Дебош, тоже бросал землю вниз, стараясь не слушать вопли несчастного и не глядеть туда, куда летит земля.
Наконец, работа окончена. Близок рассвет. Коммунаров ведут в барак для кратковременного отдыха. Дебош падает на нары, лицом к стене, чтобы выражением лица случайно не навлечь чей-нибудь гнев. Он забывается. Ему грезится Глория. Она бежит к нему по аллее старого парка. Падают желтые листья и устилают дорогу. Дебош устремляется навстречу Глории и... Какой-то посторонний звук возвращает его к действительности. Что-то возится и скрежещет под стеной барака. Дебош прислушивается, обливаясь потом от страха. Похоже, кто-то делает подкоп. Дебош поворачивает голову. В бараке все спокойно. Он снова вслушивается в странные звуки. "Что делать?
– лихорадочно соображает он.
– Может быть, поднять тревогу?..". Потом он вспоминает, что среди коммунаров давно уже ходят упорные слухи о каких-то счастливчиках, укрывшихся от Промокашкина в лесах. Может быть, это они? Может быть, они пришли, чтобы освободить Дебоша и всех коммунаров от этой светлой счастливой жизни? А что, думает дальше Дебош, если слух о лесных свободных жителях пустил капо? Пустил, чтобы выявить тайных предателей и искаженцев. "Да, это провокация!" Дебош решает притвориться спящим. Будь, что будет. Проходит какое-то время и над самым ухом Дебоша внезапно раздается шепот: - Спишь, придурок? Дебош подскакивает от неожиданности. Трах!
– головой о верхний ярус нар. Большая сильная ладонь заживает ему рот. Другая рука стаскивает с нар и тащит куда-то вниз, под нары, под землю. Трещит одеяло, нечем дышать, Дебош отбивается из последних сил.
– Оставь одеяло, идиот!
– слышится все тот же голос. Дебош повинуется. Рывок! И он оказывается снаружи, под звездным небом. Его прижимают к земле. "Молчи! Сейчас уберут прожектор..." - Боже, до чего знакомый голос! Да ведь это Серж! Серж приставляет к носу обалдевшего аристократа свой весомый кулак. Они пережидают, пока отвернет луч прожектора, пробегающий по территории, когда отвернутся часовой на вышке.
– Пора!
– шепчет Серж. Они вскакивают и бегут к ограде. В колючей проволоке заблаговременно пробита дыра. Несколько судорожных движений - и вот они на свободе. Глава 62 В МЕРТВОМ ГОРОДЕ Рассвет застал беглецов на лесной поляне.
– Отдохнем малость, потом доберемся до Промокашкина и прикончим его!
– сказал Серж.
– Нет, Серж, - раздумчиво ответил Дебош.
– Не хочу я никого приканчивать. Я устал.
– Что же - оставить этого злодея у власти? Позволить ему и дальше строить светлое будущее? Дебош молчал.
– Не будь размазней, - уговаривает Серж.
– Свергнем Промокашкина, я стану президентом, ты - премьер-министром. Все переделаем. У нас все иначе будет. Гласно, демократично...
– И собак не будет?
– Нет!
– И охранников с палками?
– И охранников!
– Нет, Серж. Не хочу я быть премьер-министром.
– Идиот. Ну, тогда будешь заведовать культурой.
– И культурой не хочу. И вообще заведовать не хочу, - тоскливо отозвался граф. Я лучше в монастырь пойду. Богу молиться, пчел, может быть, разводить...
– А монастырей давно уже нету. И Бога нету. И пчел извели...
– Зачем?
– Одна морока от них, - вздохнул Серж. Опять помолчали.
– Может, и души тоже нету?
– спросил Дебош.
– Нету.
– А что же есть?
– А вота!
– Серж с ненавистью выставляет свой главный аргумент. Дебош вздохнул. Да, против силы не попрешь...
– Отпусти ты меня, а? Ничего я больше не хочу. Ни Гармонии, ни культуры... Поспать бы.
– Зачем?
– Отдохнуть... Человек же я, а не механизм...
– Так что же, по-твоему я - механизм?
– Серж напрягся. Дебош молча поднялся и побрел в лес. Солнце вставало, щебетали птицы, утренняя роса серебрила траву.
– Рохля! Размазня! Интеллигент вшивый!
– закричал ему вслед Серж. Подумал, плюнул, и зашагал в сторону Вавилона, туда, где маячили остовы небоскребов. * * * Крадучись Серж вошел в город. Ветер носил по мертвым улицам пожелтевшие листовки, завывал в пустых проемах окон. Из подвалов выскакивали крысы, повизгивали, похрюкивали, провожая красными глазками пришельца. Ветер открывал и захлопывал двери. Множество дверей хлопало в опустевших домах. Серж шагал, хрустя битым стеклом, обходя проржавевшие остовы автомобилей. Внезапно позади послышались вопли. Серж обернулся. Несколько людей в изорванных полицейских мундирах, с велосипедными цепями и мотыгами в руках бежали по улице. Серж прикинул расстояние до них и неспешно побежал вперед. Через пару кварталов преследователи отстали. Только слышались их обиженный вой и всхлипывания. Вот и центр города. Серж прислушался: из-за домов слышались подозрительные звуки. Вот показалась гигантская статуя Промокашкина. Его глаза были по-прежнему устремлены в неведомое будущее. Звуки повторялись. Теперь уже можно было разобрать раскаты дьявольского хохота. Серж припустил шибче. Вот и площадь. Серж выглянул из-за угла.
– Гуляй, мужики! Однова живем! Пропадай все!..
– послышался вопль. По площади, шатаясь, брел Гектор Блейк-Самовайров. Поскрипывали новые сапоги, из которых высовывались концы бархатных красных портянок. Под распахнутым зипуном, на алой поддевке, болтался магнитофон. В руке Гектор Блейк держал бутыль с самогоном. Вот начальник разведки и контрразведки подошел к подножию статуи. Сел на ступеньку и начал глотать самогон. Из магнитофона неслись народные либровские песни. Гектор Блейк слушал, подперев голову рукой. Потом высморкался двумя пальцами, поднялся и пошел прочь. Его фигура казалась совершенно ничтожно рядом с грандиозным монументом. Хрип затих вдали. Серж скользнул на площадь. Гектора Блейка не было видно, но дьявольский хохот раздался совсем близко. Серж огляделся, прислушался. Несомненно, хохот доносился из здания бывшего банка, полукруглым фасадом выходившего на площадь. Серж устремился в здание. Хохот становился все отчетливее. Вооружившись обрезком водопроводной трубы, Серж помчался по анфиладам. Кругом царило запустение. Из распахнутых шкафов и сейфов вывалились потоки бумаг и денег. В этих кучах яростно возились огромные крысы. Серж пробежал первый этаж. Хохот то приближался, то удалялся, словно заманивая. Шикарная мраморная лестница. Серж вбежал на второй этаж. Снова анфилады мрачных комнат, крысы перебегали дорогу, ныряя в груды денег и ценных бумаг. Третий этаж. Смех зазвучал ближе и крысы стали беспокойнее и агрессивнее. Один за другим Серж пробежал все этажи огромного здания. В коридоре верхнего этажа он остановился. Хохот доносился из-за стены, катясь по коридору, отражаясь от лепного потолка. Серж взялся за позолоченную ручку массивной двери. За дверью был огромный светлый зал. По залу, остервенело визжа, бегали крысы, а за ними, поскальзываясь и то и дело падая, гонялся Промокашкин. Вот ему удалось схватить крысу. Он присел. Одно движение - и голова была оторвана. Промокашкин стал жадно пожирать еще трепещущую обезглавленную тварь. На мозаичный пол закапала кровь... Сквозняк шевельнул разбросанные банкноты. Промокашкин поднял голову.
– Рад вас видеть в добром здравии, киндер!
– каркающим голосом прокричал Промокашкин и плечом (руки были заняты) поправил криво сидящие на носу очки. Серж попятился.
– Ме... механизм?.. Промокашкин распахнул пасть, полную желтых звериных зубов и захохотал. Крысы с визгом заметались по залу.
– Теперь не я, а ты - Механизм!
– крикнул Промокашкин, окровавленным пальцем тыча в Сержа. От хохота завибрировали стены. Сержу стало нечем дышать. Он ощутил острую боль в груди, пощупал рукой - между ребер, под кожей, шевелилось что-то твердое, зубчатое...
– А-а-а!!
– с диким воплем Серж выскочил из зала и помчался, не разбирая дороги. Под ногами мелькали мозаичный пол, мраморные ступени, загаженные крысиным пометом ковры. Вдруг ветер ударил в лицо. Серж очнулся. Он стоял на крохотном декоративном балкончике, выходившем на площадь. Он вздохнул полной грудью - "Спасен!", но в спину ударил нечеловеческий хохот, а возвышавшийся прямо перед ним памятник вдруг повернулся, приоткрыл каменные губы, и теперь уже вся площадь, весь город, весь мир наполнился невыносимым идиотизмом. Содрогнулись дома, взметнулся ветер. Серж не удержался на балкончике и провалился в бездонный колодец, и замер от предчувствия огромного, нечеловеческого, никогда еще не испытанного счастья. Тело Сержа ударилось о мостовую и брызнуло фонтаном железных и пластмассовых деталей. Голова откатилась. Она в недоумении хлопала глазами, наблюдая, как рассыпается тело. Потом со всех сторон набежали крысы и стали растаскивать мелкие детали для каких-то своих неведомых надобностей. "Негодяи! Мерзавцы, каких мало! Вот я вас!" - тужилась сказать голова и не могла. Глава 63 АПОФЕОЗ ПРОМОКАШКИНА Последние, оставшиеся до опушки леса метры, Дебош прополз на животе, не обращая внимания на острые колючки, больно ранившие тело. Он раздвинул траву и выглянул.
На месте коммуны было пепелище. Дебош поднялся, не веря своим глазам. Все вокруг было мертво. Белый дым стлался над остатками бараков и наблюдательных вышек, над черной, засыпанной пеплом землей. Было тихо, только где-то еще потрескивал огонь. Дебош двинулся к развалинам. Он медленно обошел всю бывшую коммуну и не обнаружил ни единой живой души. Казалось, огненный смерч дотла испепелил всех, кто обитал здесь, в ожидании счастливого будущего. Дебош присел на фундамент караульной вышки. Поднял из пепла обломок арматурного прута и задумался, чертя в золе какие-то знаки и письмена. Потом поднялся, подтянул изорванные рабочие штаны, покрепче взял прут и зашагал к воротам коммуны, и дальше - по дороге, ведущей в Вавилон. Дорога, выложенная бетонными плитами, уже пришла в негодность, в трещинах проросла жесткая трава. Босые ноги Дебоша негромко стучали о бетон. Впереди замаячили силуэты небоскребов. Заходящее солнце било сквозь пустые глазницы окон. Потом солнце скрылось, поднялся туман, и размытые силуэты домов стали похожи на группу высоких людей, шедших друг к другу и внезапно окаменевших на полпути. Дебош провел ночь в развалинах бензозаправочной станции и утром вошел в город. Постукивала его железная клюка и слабое эхо отдавалось от мертвых стен. Странником бродил он по знакомым улицам и площадям, перешагивал через забитые травой рельсы, пробирался через скопления ржавых автомобилей. От входов в подземку тянуло смрадом и Дебош обходил их стороной. Возле высохшего фонтана он остановился, присел на парапет, закатил штанины и представил себе, будто опускает перетрудившиеся сбитые ноги в изумрудную воду. Снова приблизилась ночь. Дебош решил переночевать в Центральном парке, где было множество уютных и укромных уголков. Забравшись в один из таких уголков, он с удовольсвием растянулся на шелковистой траве. Среди ночи раздались треск и шорох. Он открыл глаза, прислушался. Рядом кто-то был. Дебош огляделся и увидел за кустами огонек. Он хотел уже было бежать к нему, как вдруг заметил возле костра согбенную, страшно знакомую фигуру. Вот сверкнули во тьме очки и сомнения отпали - возле костра сидел Промокашкин. Дебош подобрался поближе. Сопя и чихая, Промокашкин возился у огня. Сырые ветви разгорались плохо, от костра валил белый дым. Совладав с костром, Промокашкин укрепил над ним противень и с треском выволок из чащи нечто продолговатое. Сверкнуло лезвие ножа. Захрустели разрезаемые сухожилия и хрящи. Тяжелый кусок шлепнулся на горячий противень, ароматный парок окутал Промокашкина. Темная фигура замерла в предвкушении пиршества. Забрезжил мутный рассвет. Бывший вождь всех народов развернул тряпицу с солью и круто посолил жаркое. Заросли мешали Дебошу и в парке никак не рассветало. Дебош подобрался еще ближе, отогнул ветви... Волосы зашевелились на его голове. В двух метрах от него, освещаемый костром и неверным утренним светом, Промокашкин жадно пожирал человеческую ногу. Окончив трапезу, он сытно отрыгнул и вытер жирные пальцы о грязный, засаленный жилет. Потом внезапно поднял голову и поглядел прямо в глаза Дебошу.
– Ну что?
– негромко спросил он, щуря сквозь очки красноватые глаза. Трепещешь? А я ведь есть всего-навсего натуральный человек. Человек из счастливого будущего. Я и пришел для того, чтобы помочь вам скорее прийти в это будущее и поселиться в нем... Не веришь? Дебош молчал. Промокашкин вздохнул, отвернулся, затоптал костер, расстелил на траве замызганный пиджачишко и удобно растянулся на земле.
– Жаль только, что не пришло еще наше время... Момент не созрел, массы не готовы... Привыкли вволю жрать... Но ничего, ничего... Я приду еще раз... Будущее многовариантно. Так что не спите. Бодрствуйте... Как там в Евангелии? Бодрствуйте, ибо многие придут под именем моим... И, это... многих прельстят... И явят великие знамения и чудеса, чтобы прельстить и этих, как их... избранных... Бодрствуйте! Однако в противоположность собственному призыву Промокашкин закрыл глаза и захрапел. Он даже не вздрогнул, когда стальной ребристый прут, свистнув, рассек воздух и опустился ему на голову. Раз, другой, третий. Промокашкин не вздрогнул. Он лишь почмокал губами и захрапел еще гуще. Глава 64 и последняя С криком бежал Дебош по мертвому городу. Он выскочил на главную площадь, к каменному истукану, упал на ступени постамента, плача, стал биться головой о гранит. Задрожала земля. Загудел гранит изнутри. Глубокие трещины исчертили ступени. Дебош вскочил, в ужасе глянул вверх - каменный колосс явственно покачивался, словно силился сойти с пьедестала. Дебош отбежал подальше. Теперь уже вся исполинская фигура была покрыта трещинами. Что-то билось внутри истукана, что-то рождалось из него, вылупляясь, как насекомое из кокона. Вот от статуи откололся один кусок, с грохотом обрушился вниз. Потом второй, третий... Железобетон опадал, осыпался, приоткрывая взору новое, блестящее стальное тело.
– У-у, великий доктор! Как я устал стоять...
– пророкотал над городом чудовищный голос. Дыхание колосса докатилось до Дебоша, сбило с ног. Дебош откатился к набережной, скорчился под парапетом, прикрывая лицо руками. Огромный Механизм, отряхивая с себя последние куски бетона, слезал с потрескавшегося постамента.
– Где ты, великий доктор? Почему я не слышу тебя? У-у, у-у... Чудовище шагнуло раз и другой. От его шагов подпрыгивали здания. Площадь заволокло пылью. А Механизм шел все дальше и дальше, оставляя за собой руины и поднимая ветер, который заносил развалины пылью. Когда исполин скрылся и солнце выглянуло снова, Дебош поднялся. Площади больше не было, повсюду были руины, только в центре высился гигантский постамент. У его подножия копошилось неисчислимое множество крыс. К ним стекались новые полчища от разрушенных зданий. А на самом постаменте быстро, будто по мановению волшебной палочки, возникала новая статуя. Громадная крыса в очках стояла на задних лапах и целеустремленно указывала куда-то вверх и вперед.
– Ну, чего уставился? Крыс, что ли, не видел?
– раздался совсем рядом хриплый и очень знакомый голос.
– А?
– Дебош стал озираться по сторонам.
– Да не туда смотри, придурок! Здесь я, внизу! Дебош опустил глаза. У него под ногами лежала круглая, слегка помятая голова Сержа и сердито хлопала глазами.
– Возьми-ка меня в руки, да поживей. Оглядеться надо... Дебош уже ничему не удивлялся. Он поднял голову, показал ей окрестности.
– Понятно, - промычала голова задумчиво.
– Эх, говорил же я этим поганцам... Ну ладно, пошли.
– Куда?
– А тебе не все равно?
– удивилась голова.
– Не все равно.
– Ну, тогда пошли от крыс подальше. Эти твари, гляди-ка, умные стали. Ишь, чего затеяли!.. Крысы уже закончили возводить свой вариант Вавилонской Башни. Теперь они, повинуясь свисткам, усердно маршировали под постаментом. На ступенях стояла, приветствуя марширующих лапой, уменьшенная копия каменного крысиного вождя. Бывший граф взял голову Сержа под мышку, поискал глазами подходящую в качестве посоха палку, не нашел, и зашагал прочь. Он шел мимо развалин, под горячим солнцем, и негромко читал Сержу стихи Бодлера, которые он слышал в коммуне от погибшего барда Саймона Прайта: "Временами хандра заедает матросов, И они ради праздной забавы тогда Ловят птиц Океанов, больших альбатросов, Провожающих в бурной дороге суда. Грубо кинут на палубу, жертва насилья, Опозоренный царь высоты голубой, Опустив исполинские белые крылья, Он, как весла, их тяжко влачит за собой. Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам, Стал таким он бессильным, нелепым, смешным! Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним. Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане, Недоступный для стрел, непокорный судьбе, Но ходить по земле среди свиста и брани Исполинские крылья мешают тебе". А ветер змейкой вился позади и заметал его одинокий след. КОНЕЦ
1979-1988.