Легенда о Побратиме Смерти

Геммел Дэвид

Друсс подался к нему, улыбаясь, как заговорщик:

— Я еще не видал такого трактирщика, дружище, который не держал бы под рукой увесистую дубинку. Я Друсс, дренайский боец, и мне сказали, что снаружи меня караулит целая шайка, чтобы избить и не дать сразиться с Клаем.

— Я на него поставил, — проворчал трактирщик. — Вот что, парень: давай-ка я сведу тебя в пивной погреб. Там есть потайная дверца, и ты уйдешь спокойно.

— Не нужна мне потайная дверца, дай мне свою дубинку.

— Когда-нибудь, парень, ты поймешь, что в драку по возможности лучше не лезть. Нет такого человека, которого нельзя побить. — Хозяин извлек из-под

стойки восемнадцатидюймовую палицу из черного металла. — Снаружи она чугунная, внутри свинец. Вернешь, как управишься.

Друсс взвесил дубинку в руке — она была вдвое тяжелее короткого меча. Сунув ее в правый рукав, он вышел из трактира. У входа сшивалось несколько здоровенных парней в лохмотьях, по виду нищих. Справа собрались в кучку остальные. Увидев Друсса, они замерли.

— Ну, ребята, кто первый? — ухмыльнулся он. — Подходи.

— Я, — ответил высокий детина с лохматой бородой. Крепкий и плечистый, он явно не был нищим, несмотря на свой наряд. Друсс подметил, что шея у него белая и чистая, как и руки. Да и нож из вентрийской стали — такие обходятся недешево. — По глазам вижу, что ты боишься, — сказал он, приближаясь. — Чую твой страх.

Друсс стоял, не двигаясь с места, и готир прыгнул вперед, целя ножом ему в плечо. Друсс отразил удар левой рукой, одновременно двинув противника в подбородок. Тот рухнул ничком на мостовую и больше не встал. Друсс вытряхнул дубинку из рукава в ладонь, ринулся на неприятелей, мельтешащих во мраке, и двинул плечом первого, сбив его с ног. Дубинка гвоздила налево и направо, круша врага. Чей-то нож оцарапал Друссу плечо. Друсс сгреб обидчика за рубаху, боднул головой, расквасив нос и скулы, и швырнул на двух его товарищей. Один из них, падая, распорол собственным ножом бок и завопил, второй попятился прочь. Но впереди маячили еще восемь человек, все с острыми клинками. Друсс понимал, что увечьем уже не отделается: он чуял ненависть и жажду крови.

— Ну, дренай, ты мертвец! — крикнул один из надвигающейся на Друсса стаи.

— Держись, Друсс, я иду! — внезапно крикнул кто-то.

Друсс взглянул налево и увидел Клая, возникшего из соседнего переулка. Громадный готир бросился на подмогу, и бандиты, узнав его, пустились наутек. Клай подбежал к Друссу, сказав с широкой усмешкой:

— Бурную, однако, жизнь ты ведешь, дружище.

Что-то сверкнуло в воздухе, и Друсс в один жуткий миг увидел множество вещей: лунный свет на лезвии ножа, метнувшего нож человека с торжеством на грязном лице — и руку Клан, с немыслимым проворством перехватившую клинок в нескольких дюймах от глаза Друсса. Друсс тяжело, медленно перевел дух.

— Не знаю, парень, не знаю — но ты спас мне жизнь, и я этого не забуду.

— Пойдем-ка, приятель, — мне пришла охота поесть. — Клай обнял Друсса за плечи и повернулся к трактиру. В этот самый миг арбалетная стрела с черным оперением, просвистев в воздухе, вонзилась в спину готирского атлета. Клай вскрикнул и повалился на Друсса. Друсс пошатнулся и увидел стрелу, торчащую в спине Клая. Дренай осторожно опустил раненого наземь. Во мраке он увидел двух убегающих прочь человек. Один из них нес арбалет. Догнать бы их — но Друсс не мог бросить раненого Клая.

— Лежи смирно, я приведу лекаря.

— Что со мной такое, Друсс? Почему я лежу?

— В тебя попали из арбалета. Не двигайся!

— Я не могу пошевелить ногами, Друсс...

В застенке было холодно и сыро, грязная вода проточила

дорожки на осклизлых стенах. Два бронзовых светильника бросали дрожащий свет, но не грели. Сидя у грубо сколоченного стола со следами засохшей и свежей крови, Чорин-Цу терпеливо ждал. Он старался собраться с мыслями и не вступал в разговоры с часовым, здоровенным солдатом в грязной кожаной куртке и рваных штанах, который, скрестив руки, стоял у двери. Лицо у стража было грубое, глаза жестокие. Чорин-Цу, не глядя на него, с беспристрастием ученого рассматривал комнату, но думал все-таки о стражнике. «Я знавал некрасивых, но хороших людей, — думал он, — знавал также красивых, но порочных — однако стоит только посмотреть на этого стражника, чтобы понять, какое он животное. Словно его зверская натура вырвалась наружу и вылепила эти черты, упрятав глаза в карманы жира и поставив их близко над толстым рябым носом и выпяченными отвислыми губами».

Черная крыса пробежала по комнате, и стражник пнул ее, но промахнулся. Крыса исчезла в дальнем углу.

— Вот гады! — прошипел стражник, недовольный, что опозорился на глазах у арестанта. — А тебе они, видно, по душе — вот и ладно. Скоро ты будешь жить вместе с ними. Они будут бегать по тебе, кусаться и напускать на тебя блох — а уж эти козявки попьют твоей крови!

Чорин-Цу молчал.

Гарен-Цзен появился внезапно, тихо отворив дверь. При свете ламп лицо министра отливало болезненной желтизной, глаза казались неестественно яркими. Чорин-Цу не поздоровался, не встал, не поклонился, как полагалось бы сделать чиадзе в присутствии министра. Он остался на месте с непроницаемым лицом.

Министр, отпустив стражника, сел напротив бальзамировщика.

— Прими мои извинения за столь негостеприимную обстановку, — сказал он на языке чиадзе. — Это необходимо для твоей же безопасности. Ты сотворил чудеса с королевой. Никогда еще она не была столь прекрасна.

— Благодарю вас, Гарен-Цзен, — холодно ответил старик. — Однако зачем я здесь? Вы обещали дать мне свободу.

— Так и будет, земляк, так и будет. Но сначала поговорим. Расскажи мне, почему тебя так интересуют надирские легенды.

Чорин-Цу устремил взгляд на министра. Это игра, исход у которой только один. «Мне предстоит умереть, — подумал он, — умереть в этом холодном, проклятом месте». Ему хотелось швырнуть в лицо Гарен-Цзену свою ненависть, свой вызов. Сила этого чувства, идущего вразрез со всеми чиадзийскими учениями, удивляла его самого. Но ни единого признака этой внутренней борьбы не отразилось у Чорин-Цу на лице — он по-прежнему сидел тихо, с безмятежным взором.

— В основе всех легенд лежит истина, Гарен-Цзен. Я историк, и мне доставляет удовольствие докапываться до нее.

— Разумеется. Но в последние годы круг твоих изысканий сделался несколько уже, разве нет? Ты провел сотни часов в Большой Библиотеке, изучая сказания об Ошикае, Гонителе Демонов, и о Каменном Волке. Почему?

— Я польщен вашим интересом к моей особе, хотя и не понимаю, как человек с вашим положением и ответственностью может уделять столько времени чьей-то причуде.

— Мы наблюдаем за всеми жителями иноземного происхождения. Однако мой интерес к тебе имеет более глубокие корни. Ты ученый, и твои труды заслуживают более широкого признания. Для меня было бы честью услышать твое мнение о Каменном Волке. Но поскольку время дорого, будет, пожалуй, лучше, если ты просто расскажешь мне все, что сумел узнать о Глазах Альказарра.