Легенда о ретивом сердце

Загорный Анатолий Гаврилович

— Допрыгался? — кричали ему. — С дерев-то на шею прыгал! Убивец! Отведаешь меча судного, гостинца к;

— Не повинен, братцы, оговор!— поворачивался из стороны в сторону разбойник, но ему не давали говорить.

— Руби! Руби! — кричали в толпе.— Эй, кат, душегубец, кидай его на плаху!

Дьяк сказал что-то сквозь зубы палачу, и тот повернулся с лицом к храму, торжественно перекрестился на золочёные купола. Затем поднял с пола длинный меч, обнажив и любовно погладил ладонью. Меч был самым большим его состоянием. Сияющий, будто стекло, широченный,

он одним своим видом должен был отбивать охоту к новому разбою...

Алеша повернул коня и догнал смазливую девушку которая поднимала копчиками пальцев край подола, хот лужи давно уже высохли. В другой руке она несла решето, из него выглядывали две хорошенькие мордочки котят. Алеша осторожно, чтобы не напугать, звякнул струнами гуслей. Девушка обернулась, сверкнула глазами.

— Здравствуй, красная девица! Как звать тебя? — спросил Алеша.

— Иришка! — ответила та и хихикнула.— А тебя — Желтая стружка?

— Ну уж нет,— качнул кудрями витязь.— Меня кличут Алешкой.

Перегнувшись в седле, пощекотал шею девушки. Та даже взвизгнула, остановилась,

— Ай, невежа какой... Теля белолобая, — сказала, оглядывай Алёшу с головы до ног, — почто на улице задираешь?

— Так уйдем с улицы,— предложил Алеша.

— Но... грешно!— погрозила пальцем та.

— Да кто тебя этому научил?

— А батюшка епискуп в проповедях толкует...

— Ах, толстопузые! Чему учат! Плюнь на него и переходи в мою веру, — продолжал Попович.

Он сорвал на ходу пышную гроздь цветущей черемухи, подал девушке.

— А какая твоя вера? — спросила она с любопытством.

— Подставь ухо, нельзя вслух...

Девушка подставила розовое в небрежных кудряшках ухо, и Алеша зашептал что-то.

— Ай! — вскрикнула Иришка, — Поезжай прочь. Невежа! В ухе засвербило.

— Вот какая моя вера, Иришка,— красовался в седле Алеша. — Ты кто такая?

— Божья раба.

— Раба, да не невеста! — засмеялся Алеша, — Куда идешь?

— Домой. Мыши развелись у батюшки в закромах, котят у свояка попросил.

— Что котята! Пока еще вырастут! Я приду вечером и всех мышей переловлю!

— Ты? Ты никогда их не переловишь!

— А вот же не уловлю. Слово такое знаю,— убежденно подтвердил Попович, — садись, что ли, подвезу.

Прежде чем девушка успела опомниться, Алеша подхватил ее и усадил впереди себя.

— Люди-то смотрят! Грешно! — вырывалась девица, а сама не могла отвести взгляда от его голубых глаз.

Так они и ехали, задевая головами ветки черемух, пугая недовольно гудящих пчел. Жалобно мяукали в решете котята…

Добрыня с Илейкою не видели, как палач подошел к жертве, схватил за шиворот и бросил на плаху, широко расставив ноги. Слышали только — загудела толпа, приветствуя ловкий удар. Так вот он каков, стольный град Киев! Не узнать. Все ново, все деловито в нём, выветрился старый, древних князей дух. Все было сурово и просто тогда.

— Небось от них, иноземцев,— угадав мысли Илейки, сказал Добрыня, показав на двух венецианцев, степенно шагавших по площади в причудливых камзолах, черных чулках

и туфлях с большими пряжками. Волосы у них спускались из-под широкополых шляп до самых плеч, бороды и усы были коротко стрижены. Ехали другие — закутанные в голубые плащи с нашитыми на них черными клювами. При виде их народ кругом зашептался. Называла имя норвежского ярла, но Илейка не разобрал. Кто-то сказал, что ярл изгнан из самой Норвегии и теперь живет у великого князя. Да, Кияиь изменилась неузнаваемо, в люди ее изменились. Многие светили золочеными пуговицами и дорогими каменьями по оплечью, многие щеголяли цветными, небывалыми раньше вышивками.

— Где же Алеша?— спохватился Илейка,— Куда его понесла нелегкая?

— Найдется!— успокоил Добрыня,

Пришпорили коней и подъехали к воротам детинца, Но попасть в него оказалось не так-то просто. Здесь стояло человек шесть вратников, сверкающих начищенными доспехами, с хитрорезаными секирами в золотой насечке, на лезвиях чернью процветшие кресты. Они преградили дорогу богатырям и не хотели впускать.

— Стойте за воротами!— твердил начальник стражи с пышными страусовыми перьями, воткнутыми в еловец шелома,— Покличу огнищанина. Всякую деревенщину не пускаем! Вот сколько на вас грязи.

— Кто нам жалованье выплатит за четыре-то года службы?— спросил Добрыня, раздражаясь.

— Не ведаю, не ведаю. Покличу огнищанина. В сторону!

Илейка с Добрынею отъехали.

— В сторону! — крикнули сзади.

Боярин важно потрусил на красивом скакуне. Смотрели ему вслед и почесывали затылки. Ждали долго, уже начали терять терпение. Наконец подошел огнищанин, невысокий, черноволосый, с платком в руках, которым он обмахивал потное лицо.

— Вот я, огнищанин,— представился храбрам.

— Не знаем тебя,— угрюмо бросил Илейка,— но все равно доложи князю, что Илья Муромец с Добрыней Никитичем у ворот дожидаются. Будет ли его милость выслушать нас, как то в прошлые годы бывало.

— Князю с вами недосуг! — нагло заявил огнищанин. — Кто вы?

— С дальней заставы, — ответил Илья, — о делах тех князю доложим…

— Нет!— перебил огнищанин. — Молодшие идут к своему дядьке Дунаю Ивановичу и ему отчет дают. До князя вам ходу нет. Только старейшая дружина может говорить с ним и то, когда пожелает того великий князь,

— Что за новости?!— возмутился Добрыня. — Так не было...

— Так есть, — твердо стоял на своем огнищанин, — у князя заботы. Он теперь с послами от хорват говорит. Ступайте, ступайте! Сюда ходу нет! Ищите Дуная.

Спорить было бесполезно. За обиду стало Илейке... Поплыли перед глазами широкие южные степи, где сражались, мерзли и голодали храбры.

Перед воротами детинца остановилась повозка, н вышла закутанная в черный, с золотой бахромой плащ женщина. Ее окружали сенные девушки, также закутанные в плащи. Илейка узнал — Анна. Они встретились глазами, княгиня на минуту остановилась. Илейка спрыгнул с седла. Что-то давно забытое воскресло в нем, прошло смутным видением. Поклонился, прижав к груди рукоять меча.