Легенда о Травкине
Шрифт:
— Не по-партийному ведете себя, а требуете партийного отношения! — услышал Травкин в райкоме, когда поинтересовался, почему персональное дело его рассматривается высшей инстанцией партийного судопроизводства.
Монтажка дала ему прекрасную партийную характеристику. С нею и пришел Травкин туда, где ждали его вторую неделю. Папки на столе, много папок, но только одна из них — о Травкине, портрета Дзержинского не было, во всем прочем кабинет действительно походил на тот, который в деталях обрисовал Травкину всезнающий его референт. Мебель, правда, не реквизированная. К человеку, сидевшему за столом, хотелось обратиться так: «Послушайте, любезный...» Кто он в этом учреждении, на каких ролях используется, в какой должности — этого Травкин не знал и знать не хотел. Настроение было отпускное, будто где-то
Он кивнул. Он слышал, сравнивал и запоминал. Папка располагала обширным материалом, вобрала в себя многое из того, что хранилось в секретных архивах, на виду лежало в текущем делопроизводстве и открыто ходило в полигонных разговорах. Обилием фактов, якобы имевших место, систематизацией и подбором их сводный донос явно превосходил анонимочку, которая так и не состряпалась в кабинете на 35-й площадке. Но, кажется, зря торопился Федор Федорович: кое-какие доносы опережали по времени замышляемый Куманьковым оговор. «Дезорганизация научных исследований... Шельмование руководящих кадров... — вдумчиво перечислял хозяин кабинета и после каждого пункта делал паузу, вслушивался в тишину и удовлетворенно кивал. — Использование государственного имущества в корыстных целях... Нигилистическое отношение к практике и теории партийного строительства... Нарушение партийных принципов в подборе и расстановке кадров... Морально-бытовое разложение...» Мандарины, заказанные Военторгом, но на площадку так и не попавшие, — тоже Травкин. И фамилии, имена и фамилии навалом — Родин, Федотова, Воронцов, Кузьмич, еще с десяток знакомых и какая-то таинственная Бабанова Мария Григорьевна, со слов которой, Травкин совершил то, за что обычно просьбу о помиловании отклоняют, ибо нет пощады насильнику-изуверу с извращенными наклонностями!
Травкину предложили дать необходимые справки по затронутым вопросам, и Травкин с благодарностью вспомнил Сергея Павловича Королева, который покатал уже за него тачки на золотом прииске. Еще больше поблагодарил он Федора Федоровича: в разговоре с ним обнажилось и обозначилось то, что пряталось от ума.
— Никаких справок от меня не получите... — процедил Травкин. — Бремя доказательства невиновности на обвиняемом не лежит. Здесь прозвучала фамилия моего помощника, Родина. Его, а заодно и меня, обвиняют в занятии им руководящего поста без должного на то основания. Так вот, запросите соответствующее министерство и получите справку о том, что упомянутый Родин Владимир Михайлович высших учебных заведений радиотехнического профиля не кончал и вообще в них не обучался. При наличии такой справки и будете иметь право обвинять меня в приеме на работу Родина... И так — по всем пунктам. Памятуя о том, что не один век уже обвиняемый освобожден от необходимости давать показания, идущие ему во вред. И о том, что лжесвидетельство всегда было не только грехом, но и преступлением... Причем не надо ссылаться на то, что мы — единомышленники и к нам неприменимы процессуальные нормы. Сейчас — не Средневековье. И эту девочку не трогайте — Федотову... Наконец, побыстрей все делайте, побыстрей, человек я занятой, у меня дела на полигоне.
— Есть вещи поважнее обороны...
41
Повинуясь партийной дисциплине, Вадим Алексеевич в назначенное ему время появлялся в коридоре КПК. Очередей здесь не было. Одинокие страдальцы, сосредоточенные на своей боли, терпеливо ждали, как в приемной стоматолога. Боль у всех была одной природы, в кабинетах же определяли — праведная она или не праведная. Те, кто могли еще говорить, иногда рассказывали Травкину о себе, потому что казался он всем своим, простецким: пятирублевые китайские брюки «Дружба», выгоревшая ковбойка и загар выдавали в нем человека не кабинетного. Вадим Алексеевич непроницаемо выслушивал исповеди. Кто прав, кто виноват — не разобраться. Кто, к примеру, Федор Федорович Куманьков? Рачительный организатор научных исследований — или
Михаил Михайлович Стренцов подкараулил Травкина, приоткрыл дверцу своей «Волги», приглашая на автопрогулку по Москве. Сказал между прочим, что в конце 44-го года он о б е с п е ч и в а л Сергея Павловича Королева. Будущий Главный Конструктор был в группе, которая изучала ФАУ в Германии, всю группу сугубо штатских товарищей переодели, Королев стал полковником, как и многие другие, форма на них выглядела нелепо, фронтового шика не чувствовалось. Стренцову однажды пришла идея: собрал все фуражки в мешок и мешком по капоту «опеля», чтоб пообмять, чтоб штатским духом не несло от этих полковников...
Ни Родину, ни Воронцову Травкин никогда не рассказывал о Стренцове. Опасался, видимо, что помощники его наберут мешок сведений о Стренцове да мешком этим трахнут по Травкину.
Ныне, продолжал Стренцов, сугубо штатский полковник стал академиком и охотно заступается за невинно обиженных, и, если Вадим Алексеевич разрешит, он, Михаил Михайлович, обратится напрямую к Сергею Павловичу, а тот уж позвонит кому надо и вытащит Вадима Алексеевича из гнусной этой истории.
— Нет, — отказался Травкин после долгого раздумья. — Каждому свое. И должна быть последовательность в цепочке технологий.
— Это вполне реально, — настаивал Стренцов. — И результативно.
— Сам знаю...
Он насмотрелся уже на порядки в КПК. Знал, что там все решается звонком из верхних кабинетов. «Попрошу вас внимательно отнестись к делу товарища такого-то...» — этой фразой предварялся поворот в судьбе человека, еще не приговоренного, но уже как бы обреченного. Позавчера, к примеру, одного хозяйственника выгнали из партии, заставили положить партбилет на стол, в черном молчании не заметили его ухода, но переданное по телефону указание свыше закрутило события в обратной последовательности, выгнанного из партии догнали в секции радиотоваров ГУМа, потащили на продленное заседание и, благо протокол не успели отпечатать, простили великодушно, объявили всего лишь выговор, а выговорами такими любой хозяйственник облеплен, как фонарный столб разными «продается» да «меняю».
В том январе, который последовал за декабрьскими «Бугами», накануне отпуска Вадим Алексеевич отвез в министерство отчет о непослушных станциях, поговорил о разных разностях, простился и поехал на лифте вниз. Вместе с ним в кабину вошел незнакомый ему министерский служащий. Обычная ситуация: не знающие друг друга люди объединены случаем на минуту или чуть больше, молчат поэтому и смотрят куда угодно, но только не на соседа.
Вдруг Вадим Алексеевич услышал:
— Травкин?..
Вадим Алексеевич ответил не сразу. Вопрос как бы к нему не относился, потому что служащий не повернулся и не сопроводил вопрос движением плеча или поворотом затылка. Будто спрашивал не он, а динамик, установленный в кабине лифта.
— Да, Травкин, — ответил наконец Вадим Алексеевич.
И тогда служащий сказал — тепло и задушевно:
— Сволочь ты, Травкин.,.
Можно было предположить, что служащий сейчас развернется и заблажит: да, да, сволочь ты, Вадик, потому что не узнаешь старых друзей, загордился, нос воротишь от тех, с кем ты на одной скамье просидел все пять институтских лет...
Служащий, однако, не хотел признаваться в старом приятельстве. С тихой, но выстраданной убежденностью он явственно произнес:
— Гаденыш. Дурак. Хам. Мерзавец.
Кабина дрогнула и остановилась. Служащий спокойненько покинул ее и неторопливо пошел по коридору к своим министерским делам...