Легенда о великом старце
Шрифт:
Новиков молчал.
– Это случилось где-то в провинции, - продолжал Слава, - в каком-нибудь маленьком городе центральной России. Да хоть в Свияжске. Историческое, кстати, место, овеянное русской славой. Но то было, помнится, в XVI веке, когда Иван Грозный воевал Казань. А тут городок прославился совсем другим. Говорят, в Свияжске был открыт в 20-е годы удивительный памятник. В Москве и Питере тогда появились памятники Разину, Марату и Робеспьеру, а Свияжск всех переплюнул - изваяли Иуду Искариота. Это даже вообразить трудно, но страна у нас удивительная, а время было совсем непостижимое.
Он
И все-таки важно, чтоб Его узнали. Его нельзя не узнать. Он идет в Том Самом рабском виде, удрученный и сокрушенный неимоверными страданиями, по заледенелой земле. Он входит в Москву, тихо идет по изуродованному городу, мимо заколоченных, без крестов, обезображен-ных соборов, разрушенных, оставленных храмов. Он выходит на бульвары, пересекает Пушкинскую площадь а Страстного монастыря уже нет. Еще звенят трамваи, воробьи на мостовой, на бульварах заснеженные деревья, кричат вороны, мимо бегут люди с замороченны-ми лицами, обезображенными страхом и азартом, с пустыми глазами - толпа новых людей, строящих рай на земле, распявших и распинающих своего Бога, своего Христа...
Он выходит на маленькую площадь: бульвары кончились, совсем недавно здесь высился храм Христа Спасителя, почему-то я рад, что нет еще безобразного бассейна, где совсем как в аду в пару кувыркаются голые тела; только что открыли метро, забор вокруг взорванного храма - бездарное, брошенное еще через десять лет строительство.
Он останавливается на площади - и тут Его обязательно узнают. Это начало поэмы, потому что раньше одно художество, а это не мое дело... Вот вам и чай, - перебил он себя.
Официант поставил перед ними два стакана в подстаканниках, нарезанный лимон на блюдечке и вазочку с вареньем.
– Вишневое, - сказал официант и улыбнулся, глядя на Славу.
– Спасибо, - Слава был явно растроган.
– А как вас по имени-отчеству?
– Родион Яковлевич, - во весь рот улыбнулся официант.
– Спасибо, Родион Яковлевич, - Слава встал и пожал официанту руку. Тот пошел от них, оборачиваясь.
– Ловко, - не удержался Новиков, - идет вам карта. А говорите, художественно не умеете. Очень даже художественно.
– Простите, - сказал Слава, - я не хочу на это отвлекаться. Вам не скучно?
– Нет, даже интересно, как вы из этого выкрутитесь, - Новиков допил коньяк и отпил чаю.
– Тогда слушайте... Он останавливается на площади, и Его узнают. Как это происходит? Конечно, это чудо. Невозможно представить себе, чтоб те самые люди, которые вчера гадили в храмах, сбрасывали кресты
А Он стоит на площади, и Его узнают. Что ж, сильна вера, живущая в человеке поверх всего внешнего, что мы называем психологией - страхом или корыстью? То главное, что сохранил русский человек, пронес через века в это чудовищное двадцатилетие? То единственное, что и составляет нашу надежду и упование... А что еще?..
– снова перебил себя Слава.
Ладно, пойдем дальше. Народ стекается на маленькую площадь, каждый хочет прикоснуться к Его одежде. Он поднимает руку, благословляя толпу. И, может быть, успевают приблизиться к Нему увечные и больные, а верней всего - Он излечивает самую страшную болезнь того времени - страх и жалкую расчетливость.
Толпа увеличивается, ее ропот растет, ее сотрясают рыдания и вопли. И это, конечно, слишком для Москвы той поры.
С Волхонки выезжает автомобиль, врезается в толпу, останавливается, и из него выходит белобородый старик в архиерейской мантии, в белом митрополичьем клобуке, с посохом. Он немощен, его бледное лицо изборождено морщинами. Он мгновенно всё понимает, оценивает ситуацию, затем кивает выскочившим за ним из машины трем в кожаных куртках и фуражках с топорщащимися задними карманами. Они рассекают смолкшую толпу и подходят к Нему, безмолвно взирающему на них. "Пройдемте", - говорит тот, кто подходит первым.
Толпа бухается на колени, а Он, так же безмолвно, идет живым коридором между этими в коже к еще одной, подъехавшей следом за первой, машине. Это нормальный "воронок". Может быть, на нем написано "Хлеб" или "Мясо", а может быть, ничего не написано - еще через десять лет додумались.
Дверца открывается, пропуская Его, захлопывается, машина тут же отъезжает. Старец святительским крестом благословляет молчащую толпу и садится в легковой автомобиль... Вот это, кстати, немаловажно благословляет он толпу или нет?
– Для чего вам?
– нахмурился Новиков.
– Для моей поэмы, - сказал Слава, - чтоб понять этого человека и то, что произошло. Не в поэме, Бог с ней, в конце концов, мое частное дело. В натуре, в нашей жизни - как это могло случиться?
– Да о чем вы?
– спросил Новиков с некоторым раздражением от того, что перестал его понимать.
– Сначала вы начали эту свою... фантасмагорию, потому что мне что-то там должны были объяснить, хотя я вас об этом не просил. А теперь, оказывается - ваше частное дело? Но тогда зачем оно мне?