Легенда об Уленшпигеле (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Во всяком случае тебе нужен помощник, — сказал Уленшпигель, — ты ведь болен...
— Мне помощник! — закричал Ламме. — Мне нужен помощник! Ну, не набит ли ты битком неблагодарностью, как колбаса рубленым мясом. Помощник... И это говоришь своему другу ты, сын мой, которого я так долго и так сытно кормил. Теперь откроется моя рана! Плохой же ты друг. Кто же здесь будет готовить такую еду, как я? Что же вы станете оба делать, если я не буду подносить тебе, господин капитан, и тебе, Неле, лакомых кусочков?
— Управимся сами в кухне, — сказал Уленшпигель.
— В кухне! — вскричал Ламме. — Ты можешь есть, пить, нюхать то, что в ней приготовлено, но управиться в ней — нет! Несчастный мой друг и господин капитан, да ведь я, с твоего позволения, изрежу на полоски кожаную сумку, зажарю и подам тебе, и ты это съешь, думая, что это жестковатые кишки. Уж позволь мне, сын мой, остаться теперь поваром, — не то я высохну, как былинка.
— Ну, оставайся поваром, — сказал Уленшпигель, — если ты не выздоровеешь, я запру кухню,
— Ах, сын мой, — говорил Ламме, плача от радости, — ты добр, как божья матерь.
IV
Так или иначе, он как будто выздоровел.
Каждую субботу гёзы видели, как он длинным ремнём измеряет толщину монаха.
В первую субботу он сказал:
— Четыре фута.
И, измерив себя, прибавил:
— Четыре с половиной.
И имел при этом мрачный вид.
Но, измерив монаха в восьмую субботу, он возликовал и сказал:
— Четыре и три четверти.
И, когда он мерил монаха, тот с яростью спросил его:
— Чего тебе от меня надо, толстопузый?
Но Ламме, не говоря ни слова, высунул в ответ язык.
И по семь раз в день видели матросы и солдаты, как он подходит с каким-нибудь новым блюдом к монаху и говорит:
— Вот тёртые бобы на фландрском масле. Ел ты что-нибудь подобное в твоём монастыре? Рожа у тебя почтенная, у нас на корабле не худеют. Чувствуешь, какие подушки сала выросли на твоей спине? Скоро тебе для спанья не нужно будет никаких тюфяков.
При второй кормёжке он говорил монаху:
— Ну вот, тебе koeke-bakken, ушки на манер брюссельских; французы их называют cr^epes, потому что носят их на шляпах в знак траура [*21] . А эти не чёрные, а светлые и в печи подрумянились: видишь, как капает с них масло. Так будет и с твоим пузом.
— Я не голоден, — сказал монах.
— А съесть придётся, — ответил Ламме, — подумай, ведь это не ржаные, это ушки крупитчатые, из чистой пшенички, отец мой, отец во толстопузии, это цвет пшеничный, отец мой о четырёх подбородочках; вижу, вижу, растёт у тебя пятый, и радуется сердце моё. Ешь!
*21
Каламбур: cr^epe по-французски означает и материю, употребляемую для траура, и мучное блюдо.
— Оставь меня в покое, толстобрюхий, — сказал монах.
— Я господин над твоей жизнью, — закричал, вскипев, Ламме. — Что же ты предпочитаешь верёвку миске тёртого гороха с гренками, которую я тебе сейчас поднесу?
И, явившись с миской, он говорил:
— Тёртый горох любит доброе соседство; поэтому я прибавил к нему немецких knoedels, — это такие вкусные мучные катышки; их живьём бросают в кипяток и так варят; они тяжелы для желудка, но от них жиреют. Съешь, сколько можешь; чем больше съешь, тем довольнее буду я. Не притворяйся пресыщённым, не отдувайся, как будто объелся, ешь. Лучше же поесть, чем быть повешенным. Покажи-ка твою ляжку. Растёт здорово; два фута семь дюймов в обхвате. Какой окорок может похвастаться такой толщиной!
— Вот, — говорил он, — девять голубей... Для тебя убили этих невинных птичек, которые доверчиво летали над кораблями. Не пренебрегай ими, я им в нутро положил кусочек масла, хлебного мякиша, тёртого муската, гвоздичек, истолчённых в медной ступке, блестящей, как твоя кожа: само солнышко радуется, что может отразиться в таком светлом зеркале, как твоя рожа, потому что она жирная, а добрый жир — это от моих забот.
На пятую кормёжку он принёс ему waterzoey.
— Что скажешь ты об этом рыбном блюде? — начал он. — Море несёт тебя и кормит: больше оно не в силах сделать даже для его королевского величества. Да, да, вижу, у тебя явно растёт пятый подбородок, слева немножко полнее, чем справа. Надо будет немножко подкормить этот обиженный бочок, ибо господь заповедал нам: «Будьте справедливы ко всякому». Где же будет справедливость, если не в равномерном распределении сала. На шестую кормёжку я принесу тебе слизняков, этих устриц бедноты: таких не подавали в твоём монастыре; невежды кипятят их в воде и едят в таком виде.. Но это только предварение соуса: надо затем снять с них ракушки, сложить их нежные тельца в кастрюльку и потихонечку тушить их с сельдереем, мускатом, гвоздикой, а подливу к ним заправить пивом и мукой и подавать к жаркому. Я их так и приготовил для тебя. За что обязаны дети отцам и матерям столь великой благодарностью? За отчий кров и ласку их, но прежде всего за пропитание. И ты, стало быть, должен любить меня, как отца и мать родных, и, как им, ты обязан мне признательностью твоей пасти. Да не верти ты так дико глазами в мою сторону.
Сейчас принесу тебе сладкой похлебочки из пива с мукой, с сахаром, с корицей. Знаешь, для чего? Для того, чтобы твой жир стал прозрачным и трепетал у тебя под кожей: он уж и теперь виден, когда ты волнуешься. Но вот звонит вечерний колокол. Спи спокойно, не заботясь о завтрашнем дне, в твёрдой уверенности, что завтра ты вновь обретёшь смачную еду и своего друга Ламме, который её для тебя приготовит.
— Уходи и дай мне помолиться богу, — сказал монах.
— Молись, — отвечал Ламме, — молись под весёлую музыку храпа: от сна и пива нагуляешь ещё доброго жирка.
И Ламме собрался спать.
— Чего ради, — спрашивали его солдаты и матросы, — ты откармливаешь этого монаха, который тебя терпеть не может?
— Не мешайте мне, — отвечал Ламме, — я совершаю великое дело.
V
Пришёл декабрь — месяц долгого сумрака. Уленшпигель пел:
Сбросил маску герцог Анжуйский: Его высочество Хочет быть государем Бельгии... Но провинции, что стали испанскими. Но не стали ещё анжуйскими, Не платят ему налогов... Бей, барабан, бей! Проиграет битву анжуец! Ведь в их руках богатые поместья, Добро казённое, И всяческие сборы, И выбор городских властей. За то и сердится на реформатов Его высочество анжуйский герцог... Во Франции безбожником прослывший... Ох, проиграет битву наш анжуец! Пуская в ход насилие и меч, Он быть желает полновластным королём, Самодержавным государем, Его высочество анжуйский герцог... Прекрасных много городов, Средь них Антверпен, хочет взять обманом... Так будьте, граждане, настороже!.. Ох, проиграет битву наш анжуец! О Франция! не на тебя Народ наш ринулся, от гнева обезумев. Нет, тело благородное твоё Не поразят смертельные удары. Нет, это дети не твои, чьи трупы Легли горою страшной друг на друга, Загромоздив Кип-дорпские ворота... Ох, проиграет битву наш анжуец! Нет, Франция, то не твоих детей Народ бросает с крепостных валов! Виной всему — анжуйский герцог, Его высочество, развратник и бездельник: Твоею кровью он живёт И нашу хочет пить; Но лишь приблизил кубок он к устам... Ох, проиграет битву наш анжуец! В незащищённом городе недавно Его высочество кричал: «Убей! Убей! Да здравствует господня месса!» — А у красавчиков, его любимцев, Глаза блестели беспокойным блеском, Как у людей бесстыдных, развращённых, Которым ведома лишь похоть, не любовь... Ох, проиграет битву наш анжуец! Их мы разим, а не тебя, народ несчастный, Сам стонущий под бременем налогов, И податей, и сборов, и поборов... Презирают они тебя и отбирают всё: Хлеб, лошадей, повозки... У тебя, Кого отцом своим они считать должны бы!.. Ох, проиграет битву наш анжуец! О Франция, ты — мать, вскормившая своею грудью Отцеубийц и выродков порочных, Что за твоими рубежами Позорят имя славное твоё... Упейся смрадом грязной славы их! Их подвиги бесчинств И дикого насилья... Ох, проиграет битву наш анжуец! Вплелась в венок твоих побед военных... Ещё одна провинция — твоя!.. Народ французский, ты — народ мужей! Сверни ты шею петуху-задире, Чьё имя «Похоть и Война»! Сломи их, раздави! Любовь приобретёшь ты всех народов, Коль проиграет битву наш анжуец!VI
В мае, когда фламандские крестьянки, чтобы предохранить себя от болезни и смерти, медленно бросают ночью через голову назад три чёрных боба, рана Ламме опять открылась; его трясло в лихорадке, и он просил, чтобы его положили на палубе, против клетки монаха.
Уленшпигель согласился, но, боясь, как бы его друг в беспамятстве не упал в море, он приказал хорошенько привязать его к кровати.
В минуты просветления Ламме неустанно напоминал, чтобы не забыли о монахе, и показывал ему язык.