Легенда Татр
Шрифт:
Вдруг поднялся шум. Петрек Савицкий, которому не давали плясать, потому что он пришел незваный (Савицкие с Войдилами не ладили, вдобавок же Петрек был известный скандалист), бросил на контрабас серебряный талер и, протолкавшись на середину комнаты, стал прыгать, размахивая кулаками на все стороны. От злости у него даже на губах выступила пена. Никто не хотел уступить ему для танца девушку; а молодой шурин Войдилы нарочно выпихнул вперед Юзека Сечку, чтобы тот плясал. Мардула тотчас очутился поблизости. Когда Савицкий столкнулся с Сечкой, Мардула стоял уже возле них, а когда Сечка получил оплеуху и чуть не свалился на окружающих,
Суматоха улеглась, и снова начался пир. Никто не беспокоился, жив ли Савицкий, или мертв.
Потом двоюродный брат хозяйки, Бартек Бахледа, напился и принялся озорничать: кричал, ругался и лез в драку. Несколько степенных мужиков взяли его за руки, вывели во двор, приподняли немного угол хаты и, засунув длинные волосы Бартека в щель, снова опустили сруб на место.
– Пускай посидит, пока не протрезвится…
Бартек орал во всю глотку, но голос его тонул в общем шуме и музыке.
И снова какой-то танцор выколачивал дробь и пел:
Разломилася кровать
У моей подружки.
Разломилась пополам
На мое несчастье!
В другом месте старики, чокаясь жестяными кружками с водкой, рассказывая друг другу забавные истории, покатывались со смеху или глухими голосами хором пели песни. Бабы заводили пронзительными голосами, а у самых дверей стояли обнявшись несколько девушек и пели, почти касаясь друг друга губами, так что еле можно было разобрать слова:
Я ли тебя не звала: приезжай, приезжай!
А ты не хотел, так прощай же, прощай!
Их скоро окружили парни. Голоса смешались, головы сблизились, тела стали прижиматься друг к другу. Веселье, радость, страсть и жажда жизни раскипелись и переходили в исступление. Щепан Уступский из Уступа, пожилой уже мужик, но широкоплечий, могучий, как вол, схватил Цапкулу на руки и с нею пустился вприсядку за каким-то танцором. Ясек из Подвильчника пробовал поднять зубами стол со всем, что стояло на нем. Сташек Топор ходил на руках, а Мардула подпрыгивал выше человеческого роста. Зоську Яцинову, бабу, у которой были уже дети, так разобрало, что она припала грудью к Мацеку Каркосу, молодому парню, прижимала его к стене и, задыхаясь, шептала: «Ты мой! Мой!» А Ганка, дочь Войдилы, позволила сразу трем парням вынести себя на руках из избы на глазах у матери, кричавшей пьяным голосом:
– Ну, ребята, веселей, веселей!
Дед Войдила и старый тесть Кшися, мертвецки пьяные, обняв друг друга за шею, свалились под скамью и там, лежа рядом, уныло тянули все одно и то же:
Я б зашла к тебе, мой миленький, опять,
Да родители грозятся отстегать!
Недалеко от них жена молодого Войдилы препиралась со свекровью о том, что вышло бы из ребенка, если бы он был жив, и был бы он похож на Войдилов или на Каркосов, а родная мать ее, сидя на скамье, покачивала головой над чаркой водки и причитала:
– Ой, бедненький ты мой,
Вдруг Кшись перестал играть, поднялся со скамьи и, быстро подойдя к Мардуле, строго сказал ему:
– Франек! Ты что ж это делаешь, а?
– А что?
– Да ведь нам надо к Нендзе бежать!
– Черт возьми! Ведь и впрямь надо!
– А ты что тут делаешь?
– А вы?
Кшись призадумался, точно ему это только что пришло в голову, сбавил тон и отвечал уже гораздо мягче:
– Ну, так идем.
И, не прощаясь ни с кем, они вышли из избы, а когда вышли, Кшись сказал:
– Нам идти мимо Галайды. Пожалуй, зайдем за ним?
Галайда спал на соломе в маленькой избушке, где жил и хозяйничал один.
Он лежал, повернувшись лицом к стене, и храпел так, что в избе гудело.
Кшись подошел к нему, тряхнул за плечо и, когда тот проснулся, стал объяснять, зачем они пришли.
Но Галайда, выслушав рассказ, на вопрос Кшися, пойдет ли он с ними, отвечал:
– Нет.
– Почему?
– Спать хочу.
– Ну, так приедут паны и убьют тебя!
– Может, и убьют, – равнодушно пробормотал Галайда и отвернулся лицом к стене.
– Бык! – крикнул ему в ухо возмущенный Кшись, но Галайда уже храпел.
И они ушли одни, прибавив шагу. Было уже темно, и когда проходили по пастбищу на Гладкой горе, мимо леса, Мардула изменившимся голосом сказал Кшисю:
– Рассказывал мне Юзек Факля, кузнец (вы же его знаете!), что шел он раз этими местами к Слодычкам, к любовнице своей, – глядит, а здесь жеребенок пасется. Показалось ему, что жеребенок Фиркин; ударил он его топорищем по спине и говорит: «Ступай домой, окаянный!» А жеребенок как заржет, весь лес затрясся! И идет прямо на Юзека, зубы оскалил, а они точно медные, из ноздрей огонь пышет. Испугался Факля, задрожал, топорищем отмахивается, а тот чем ближе к нему подходит, тем больше растет – выше леса стал! Факля побежал в лес и спрятался. Вернулся домой. А когда на другую ночь собрался к любовнице и пришел на это самое место, пот с него так градом и лился – уж очень перепугался.
– Э, – сказал Кшись, – я бы туда не пошел, хоть бы девка была золотая!
Помолчав, он продолжал:
– «Оно» не спит. Когда Вненки здесь убили ксендза, который приезжал проповедовать (уж очень им понравились серебряные медальоны, которые он привозил), так чего они ни делали, чтобы тело скрыть, – не удалось. Спрятали его в бочку с капустой – пришлось вынуть, в землю зарыли – тоже пришлось откопать.
– А почему? – перебил его Мардула.
– Пришлось! А они боялись, потому что епископ краковский велел ксендза разыскивать. Решили его вывезти за оравскую границу. Не приведи бог! Запрягли это они пару лошадей, к границе приехали, а перейти за нее не могли. Пришлось вернуться. Наконец их поймали и повесили.
– Ишь ты! Вот и те разбойники, что в Шафлярах мужика убили, тоже так – вымазали люди веревки от колоколов кровью убитого и стали звонить; куда звон доносился, там разбойники никак не могли с места сойти: словно в заколдованном кругу. На Горычковой где-то их поймали: кружились они по долине, как заколдованные.
– Да, это бывает! Разное бывает. Когда в Тихом умер старый Адам Явольчик, который волов воровал, так его гроб четырьмя волами с места сдвинуть не могли. Мужикам самим пришлось выносить.