Легенды Мира Реки

Тертлдав Гарри Норман

— Дэвис! — позвал его сзади грубый голос. Он подскочил и резко крутанулся, больно ударившись головой. На пороге стоял Шарко-крючкотвор, вечный и верный раб, о ком Дэвис грезил ночью.

— Подними свою задницу, Дэвис! Великая Блудница Вавилонская желает, чтобы ты провел с ней сеанс лечения! Живо!

— Вот скажу я королеве, как ты о ней отзываешься, — пообещал Дэвис. Он вовсе не собирался этого делать, просто хотел посмотреть, как побледнеет этот льстивый тип. Что он и сделал.

— А, так она тебе не поверит, — сказал раб. — Она терпеть тебя не может. Скорее уж мне поверит, чем тебе. Да и сомневаюсь я, чтобы она была оскорблена. Примет это за комплимент.

— Если бы это не было противно моей натуре, я дал бы тебе сапогом в зад, — заметил Дэвис. Раб, цвет лица которого восстановился, фыркнул, повернулся и, хромая, начал спускаться в зал. Дэвис вышел из комнаты. Он наблюдал за этим человеком, спускаясь вслед за ним. Хотя Шарко был воскрешен в возрасте своих двадцати пяти лет, а зрение его восстановилось до единицы, теперь он представлял собой настоящую развалину. Сломанная в нескольких местах правая нога никак не срасталась, нос его так и не восстановился после того, как сместилась переносица. Он не мог как следует дышать из-за своего носа и из-за того, что у него все еще были смещены несколько ребер. Один глаз был выбит — и так и не восстановился полностью. Лицо его постоянно перекашивалось и дергалось от тика. Все это происходило из-за того, что его избили рабы, над которыми он служил надсмотрщиком. Не в состоянии больше терпеть его удары, пинки и другое несправедливое обращение, они поработали над ним однажды поздней ночью — и таким образом выпустили наружу свою ненависть к нему. В его хижине оказалось слишком темно, чтобы он мог опознать напавших, хотя он, как и все остальные, знал тех из своих людей, которые были злоумышленниками. Если можно было бы по справедливости считать их злоумышленниками. Большинство можно было так назвать, хотя их поступок был оправдан как самозащита. Ивар тоже так решил, когда он выслушал свидетелей. Он решил, что Шарко нарушил правила, установленные

королем. Эти правила были введены ради эффективности труда, вовсе не из человечности. Но они были нарушены, и спина Шарко кровоточила от сорока ударов плетки из рыбьей кожи. Все рабы надсмотрщика наносили ему по удару. Наблюдая за процессом, Ивар остался весьма доволен. Шарко тогда опустился в звании до раба в каменоломнях. Но его увечья не позволяли ему работать хорошо, и через шесть месяцев его назначили башенным рабом. Помимо прочих обязанностей, Ивар пользовался им как скамьей, когда ему хотелось присесть в таком месте, где стул был недоступен. Крючкотвором же его прозвали из-за рассказа одного из его земных клиентов, который ныне оказался гражданином Иварова королевства. Клиент этот рассказывал, как Шарко обвел его вокруг пальца, и он, клиент, не смог найти в суде справедливость. Этот бывший клиент был среди тех, кто избивал Шарко. Крючкотвор был достаточно нескромен, чтобы поделиться с некоторыми приятелями своими планами мести тем, кто так несправедливо с ним поступил. Хотя Дэвис и не думал, что он заслужил ненависть Шарко, он был среди намеченных для какой-то ужасной мести. Крючкотвор был не настолько полон бахвальства, чтобы говорить даже о том, что отомстит Ивару. Он знал, что произойдет, если король услышит об этой угрозе. Шарко согнул спину, подволакивая одну ноги и бормоча что-то себе под нос, продолжая идти через зал. Он был истинный Калибан, как подумал Дэвис, шагая вслед за этим чудовищем по залу к крутой винтовой лестнице. Дэвис чувствовал себя крайне неуютно. Ему казалось, что события в этом королевстве близки к точке кипения. Назревающий конфликт меду Арпадом и Иваром, появление гротескного и беспокойного Фаустролла, рост напряженности между ним, Дэвисом, и королевой, да еще ненависть Шарко добавляла к ситуации кое-что, от чего она могла кончиться взрывом в любое время. Дэвис это чувствовал. Хотя логически он не мог предсказать, что извержение вулкана произойдет скоро, он его предвидел. Или, возможно, это ощущение было вызвано его внутренними конфликтами. Он сам готов был разорваться изнутри — и исчезнуть, так как очень уж хотел дождаться подходящего момента для бегства. На Реке ждали его мать-девственница и младенец. Они-то этого, конечно, не знали. Но Дэвису предстояло сыграть большую роль в событиях, которые приведут к открытию второго Спасителя в этом мире. Хотя, вероятно, было чистой воды эгоизмом так думать, но Дэвис был в этом убежден. Он вошел в большую комнату, где ждала его королева Энн. Она лежала на остеопатическом столе, который сконструировал Дэвис. Но, обнаженная и распростертая там, она выглядела так, как будто бы ждет любовника. Две ее прислужницы хихикнули, когда увидели Дэвиса. Они были чернокожими, а на Земле прислуживали арабской семье начала двадцатого века. После воскрешения они прожили свободными всего год, а теперь снова стали рабынями. Они должны были сочувствовать Дэвису, наблюдая его унизительные обязанности. Вместо того они развлекались.

5

— Помассируй мне мышцы бедер с внутренней стороны, — велела Энн. — Они у меня немеют. Она говорила тихо, а между фразами громко смеялась. Ее необычайно яркие цвета зеленых листьев глаза не отрывались от лица Дэвиса. Хотя он старался сохранить на своей физиономии невыразительность, ему очень хотелось рявкнуть на нее, плюнуть ей в лицо, а потом пусть бы его вырвало прямо на ее тело. Иезавель! Алая Женщина Великая Блудница Вавилонская!

— Когда постоянно лежишь на спине, вращая тазом, надолго задрав кверху ноги, эти мышцы очень перегружены, — объяснила она. — И почти такое же напряжение, когда я сверху. Иногда мне приходится отдыхать между постоянной крутней вниз-вверх и вращением бедрами. Но потом я опускаюсь на него сфинктерной мышцей, так что по-настоящему я передышки-то не получаю. Ведь это сфинктер, да, доктор? Дэвис так хорошо знал человеческое тело, что ему не надо было смотреть, что он делает в данный момент. Он отвернулся от нее, полузакрыл глаза, продолжал мять ее плоть. Какая у нее мягкая кожа! Какие мускулы! Иногда, если он находился в подобном полудремотном состоянии между сном и явью, он осознавал, что его пальцы работают с плотью. Не ее плотью, разумеется. Такой рефлекс происходил из-за памяти пальцев, помнивших тысячи тел, с которыми он работал на Земле.

— Не придвигайся слишком близко к личной собственности короля, — предостерегла она. — Дотронешься до нее — и король может тебе руки отрубить. Если бы он так поступал, подумал Дэвис, десятки мужчин в этом королевстве стали бы безрукими.

— Не больно-то ты мужчина, — заметила королева. — Настоящий мужской член поднял бы это полотенце до самой талии, так что край бы разорвался. Девчонки-рабыни захихикали, хотя не понимали по-английски. Но они долгое время слышали подобные фразы на эсперанто. Они поняли, что королева говорит что-то колкое и унижающее. Дэвис представил себе, как его руки смыкаются вокруг горла королевы. Много времени не потребовалось бы.

— О, Господи! — начал он молиться сразу же. — Избавь меня от подобных грешных мыслей!

— Может быть, — предложил он, — помассировать тебе колени? Они, кажется, очень напряжены. Энн нахмурилась и уставилась на него тяжелым взглядом. Потом улыбнулась и рассмеялась:

— О! Так ты предлагаешь?.. Да, сделай это. Я провела много времени на коленях. Но когда они на подушке, это не так трудно. Однако вместо того, чтобы прийти в ярость, как он ожидал, она развеселилась. Кроме того, королева выглядела в каком-то смысле торжествующе, Как будто бы специально добивалась, чтобы он сказал что-то оскорбительное для нее, даже косвенный намек был победой. Однако, возможно, она вовсе не рассматривает его реплики как оскорбление. Шлюха вполне могла бы подумать, что он делает ей комплименты. А ему-то какое дело до того, что она думает? Если быть честным перед самим собой, для него это значило много. Если бы ее не останавливал Ивар, она могла бы устроить ему невыносимую жизнь, мучить его, сделать с ним или ему все, что хотела. Дэвис не слышал о том, чтобы она была жестокой, за исключением поддразнивания в сексуальном плане, которое нельзя ставить в один ряд с убийством или пытками. Но Дэвис не имел гарантии, что она не сможет такой стать. Особенно в обращении с ним. Энн Пуллен была его землячка, американка, хотя всегда вызывала у него тошноту. Энн родилась около 1632 года в Мэриленде, в семье квакеров, но, когда члены ее семьи вместе с остальными перешли в епископскую церковь, она отправилась в ад. Это были ее собственные слова. Четырежды она была замужем за владельцами табачных плантаций в Виргинии и Мэриленде. Она пережила всех своих мужей. И неудивительно, думал Дэвис. Она любого мужчину изведет, если не своими непрекращающимися сексуальными требованиями и неверностью, так темпераментом и своеволием. Большей частью она жила в Вестморлендском графстве, Виргиния, между Потомаком и рекой Раппаханнок. В ее эпоху в этой области была масса густых лесов и больших болот, но дороги отсутствовали. Путешествовать можно было главным образом по реке или по ручьям. Да и плантации не напоминали то, во что они превратились позднее. Там не было красивых, снабженных большим количеством колонн построек и широких хорошо содержавшихся лужаек. Дома собственников были скромными, конюшни сложены из бревен, а куры и свиньи бродили по двору. Воровство свиней было обычным дело даже для собственников плантаций. Деньги были редки, главной единицей для расчетов служил табак. Люди обладали необычайно горячим темпераментом и любили судиться, хотя неизвестно, почему. По собственному своему свидетельству Энн была однажды приговорена к десяти ударам плеткой по обнаженным плечам из-за ее клеветнических и скандальных речей против некоего мистера Пресли. Кроме того, однажды она напала на жену своего брата голыми руками. Было зафиксировано в Книге Записи Событий графства в 1677 году, что Энн Пуллен поощряла свою дочь Джейн стать «самой примечательной и заметной шлюхой в Виргинии». Но Дэвис вынужден был допустить, что в строгом смысле этого слова она вовсе не была шлюхой. Она прелюбодействовала потому, что ей это нравилось, и денег за это не брала. В Книге Записей также говорится, что мать Джейн, Энн Пуллен, развратила собственную дочь тем, что поощряла ее совершать адюльтеры и опрокидывать весь институт брака. Муж дочери, Морган Джонс, более чем однажды (как зафиксировано в суде) запрещал любому мужчине, развлекающемуся с Джейн, вывезти ее из графства, или увезти ее по реке или ручью. Было также записано, что Энн Пуллен объявила, будто бы у Джейн не было никакого мужа в то время, поскольку Джонс умер, и она (Энн) не понимает, почему бы ее дочери не получать удовольствие от этого мира точно так же, как любой другой женщине. Кроме того, Энн было безразлично, кто был отцом ребенка ее дочери, поскольку некий Уильям Элмс увез ее в Англию, как он и обещал. Энн была феминисткой задолго до этого движения, единственной пионеркой его в те дни, когда это было опасно. Была она также распутницей, хотя Дэвис считал, что это автоматически следовало из ее желания женского равноправия. Однако такие земные отношения не должны появляться в Мире Реки. Даже Дэвис соглашался, что, настаивая на некоторых ограничениях подобной точки зрения, Энн определенно выходила за их пределы. В семимильных сапогах. Королевство Ивара было устроено по образцу Старой Норвегии. Поскольку женщины (но не рабыни!) в дохристианскую эру имели намного больше прав, чем таковые в христианских странах, они имели даже еще больше прав в Мире Реки. Во всяком случае, в этом королевстве. Теоретически Энн могла бы развестись с Иваром по простому заявлению, что она этого желает, и при этом могла взять с собой свое имущество. Не половину королевского, то есть, принадлежащего королю. Свой граальчик, свои полотенца, свои личные принадлежности и рабынь — все это принадлежало ей по праву. Но развод, кажется, им не угрожал. Ивара Энн сильно развлекала, даже когда на него сердилась, и он получал удовольствие от ее раскованных и талантливых занятий любовью. Ивар знал, что у нее есть любовники, но ему, кажется, на это было наплевать. Он сомневался, чтобы Энн с каким-нибудь любовником стала составлять заговор, чтобы

убить его. Она хорошо знала, с какой стороны ее вагина намазана маслом. Так что Эндрю Дэвис вынужден был страдать от того негодования, какое она на него обрушивала. Тем временем, он мечтал о божественным путем родившемся ребенке далеко в верхнем течении Реки. Он пытался еще и придумать безопасный способ покинуть эту страну. И думал о том, как избежать того, чтобы его захватили другие держащие рабов государства, находящиеся между ним и его целью. Выполняя свой христианский долг, он пытался молиться за Энн, но молитвы эти звучали так неискренне даже для него самого, что Дэвису было понятно: Бог не обратит внимания на его просьбы простить Энн и позволить ей увидеть Свет. Когда ее процедура была закончена, Дэвис вышел из комнаты, как он делал всегда. Он был зол, раздражен, с него лился пот, желудок его бунтовал, а руки тряслись. О Боже, сколько я еще должен это выносить? Я молю Тебя, не продолжай же больше подвергать меня злу и искушению проклинать Тебя, как Ты делал с Иовом! Ровно в полдень грейлстоун во дворе башни изверг гром и молнию. Дэвис вышел из той комнаты, где он ждал, когда это произойдет. Стоять во дворе возле камня означало рискнуть слухом. Хотя его грааль наполнился отличной едой и питьем, аппетита он не чувствовал. Тем, что не съел сам, он поделился с приятелями за большим столом в зале. Чашу с бренди, пачку табаку и сигареты с марихуаной он отложил в сторону. Он мог бы сохранить для себя половину спиртного и гвозди для гроба, но лучше он отдаст их Эйштейну Болтуну, главному сборщику налогов у Ивара. Таким образом Дэвис платил свои налоги вдвойне. Это давало ему возможность почти половину месяца выливать алкоголь в канаву и крошить сигареты. Дэвис проделывал это тайно, потому что многие пришли бы в ярость, узнав о таких потерях. Они бы доложили королю, а тот конфисковал бы дополнительный «товар» и наказал его. Никогда в течение своих двух жизней Дэвис не пробовал спиртного и не курил. Вообще-то на Земле он не пил даже ледяной воды, потому что она влияет на здоровье. Он терпеть не мог потакать королю и его порокам. Но, если бы он того не делал, он бы пострадал от «кошки-девятихвостки» или сделался бы рабом в каменоломнях. Или его ждало бы и то, и другое. В тот вечер, вскоре после заката, Дэвис отправился в большой зал, построенный недалеко от берега. Именно там Ивар предпочитал ужинать, выпивать и бражничать среди своих приятелей и приживалов. (Дэвис вполне допускал, что сам он числился среди последних. Но у него не было выбора). Зал был выстроен в древнем викингском стиле: единственная громадная комната, с личным столом Ивара на возвышении и во главе других столов, стоявших на полу. Такое возвышение не использовалось на Земле у полудемократичных викингов. Это было новшество, введенное Иваром. Опорные столбы украшены были резьбой, изображающей головы людей, богов, животных и символы, взятые из древней религии. Среди этих часто повторяющихся изображений встречались добывающие золото карлики, драконы, змей Мидгарда, обвивающий всю Землю, кони, медведи, инеистые великаны, Тор с его молотом, одноглазый Один — иногда с его воронами Хугином и Мунином на плечах, — свастики, повернутые вправо, рунические фразы и Скидбландир, магический корабль, который после использования можно было сложить и унести в мешке. Сегодня, как и всегда, мужчины и женщины слишком много пили, и разговаривали поспешно и яростно, хвастовство и высокопарные фразы гремели в зале; люди ссорились, а иной раз и дрались. Ивар давно запретил дуэли со смертельным исходом, потому что в них он потерял слишком много хороших воинов. Но враждующим не возбранялось идти друг на друга с кулаками и драться ногами, а король не хмурился, если кому-то выбивали глаз, повреждали яички, отрывали уши или откусывали носы. Хотя это отнимало потом три месяца, но глаза, носы и уши снова вырастали, а яички сами по себе восстанавливались. Дэвис привык к этим вечерним сборищам, но не любил их. Да еще то и дело до него доходил тошнотворный запах пуканья, сопровождаемый громким хохотом и похлопыванием по бедрам. Королева Энн, сидевшая по левую руку от Ивара, хохотала едва ли не громче всех, когда проявлялась эта примитивная форма юмора. Сегодня она закрутила полотенце себе вокруг шеи, концы его чуть прикрывали груди. Но она не больно-то заботилась, чтобы держать их так, как подобает. Со всеми другими запахами смешивался еще аромат пойманной в Реке рыбы, зажаренной наполовину только с одного конца. Дэвис, будучи королевским остеопатом, сидел за королевским столом. Он бы предпочел такой стол, какой стоял бы как можно дальше от этого, если бы только мог. Это дало бы ему возможность тихонько улизнуть после того, как все слишком напьются, чтобы заметить его. Однако сегодня он был заинтересован в том, чтобы наблюдать и по возможности подслушивать разговоры доктора Фаустролла и Ивара Бескостного. Француз сидел по правую руку от короля, на самом почетном месте за столом. Он внес в этот пир удививший всех вклад в виде пойманной им рыбы, гораздо больший, чем остальные рыбаки. Однажды, когда общий гул немного ослаб, Дэвису удалось услышать, как Ивар расспрашивает Фаустролла о причинах его удачи.

— Это не удача, — ответил француз. — Это опыт и умение. Плюс врожденная сноровка. Мы жили главным образом рыбой, которую ловили в Сене, когда жили в Париже.

6

— Париж, — повторил Ивар. — Я был там с моим отцом Рагнаром; сыном Сигурда Хринга, когда мы, норвежцы, приплыли вверх по Сене в марте, а франки не ожидали викингов в такое раннее время года. Год был 845, так мне говорили. Правитель франков, Карл Лысый, разделил свою армию надвое. Я посоветовал отцу напасть на меньшие силы, что мы и сделали. Мы убили их всех, за исключением ста одиннадцати пленников. Этих мой отец сейчас же повесил, всех разом, в жертву Одину, на островке в Сене, а другая часть франкской армии наблюдала за нами. Должно быть, полные штаны наложила от ужаса. Мы дошли дальше, до самого Парижа, городок-то оказался куда меньше, чем тот громадный город, о котором мне рассказывали остальные. В Пасхальное воскресенье, самый святой день для христиан, мы штурмовали Париж и убили многих из тех, кто поклонялся Спасителю. Один был к нам добр. Ивар улыбнулся под стать саркастическому тому своего голоса. Он не верил в богов, языческих или христианского. Но Дэвис, внимательно наблюдая за ним, увидел выражение его лица и прищур глаз. Вероятно, они выражали ностальгию, или, возможно, какую-то бездонную тоску. Дэвис уже видел это выражение десятки раз до сегодняшнего вечера. Мог ли безжалостный и безумный охотник до власти тосковать о чем-то ином, чем то, чем он теперь обладает? И не желал ли он также избавиться от этого места и его ответственности, и от всегда грозящей опасности, что его убьют? Имел ли он, подобно Дэвису и Фаустроллу, цели, какие многие посчитали бы за идеалистические или романтические? Не хотелось ли ему избавиться от своих ограничений и стать свободным? В конце концов, могущественный властитель такой же пленник, как раб.

— Одноглазый Один нас благословил, — повторил Ивар, — хотя, возможно, это просто было совпадение, что у Карла Лысого вышли серьезные осложнения с другими франкскими государствами и с его амбициозными братьями. Вместо того, чтобы воспрепятствовать нам идти вниз по Сене, он заплатил нам семь тысяч футов серебра, чтобы мы оставили его королевство. Что мы и сделали, хотя вовсе не обещали не возвращаться туда позже. До сих пор Фаустролл не прерывал короля, хотя время от времени на его физиономии показывалось отвращение. Он пил быстро и много, кубок его никогда не пустовал. Раб за его спиной хорошо следил за этим. Раб еще и давал французу сигареты, после того как тот покончил с собственным запасом. Раб был Шарко, очевидно, ему поручил король сегодня прислуживать Фаустроллу. Шарко хмурился, то и дело его губы шевелились. Слова его тонули в оглушающем шуме — и хорошо, подумал Дэвис. Дэвис то умел читать по губам — и английский, и эсперанто. Знал бы Ивар, что говорит Шарко, он бы его высек, а потом зачислил его в команду мойщиком гальюнов. Наконец, француз со стуком поставил свою деревянную чашу на стол, отчего все окружающие, в том числе и Ивар, вздрогнули.

— Ваше величество нас извинит, — произнес он громко.

— Но вы все тот же, что были на Земле. Вы ни на дюйм не прогрессировали; вы все тот же распроклятый варварский пират, вы по-прежнему оскорбляете других, вы все тот же старый лицемер, который умер в Дублине. Но мы не оставляем надежды относительно вас. Мы знаем, что философия в ее практической форме патафизики — ворота к истине для вас. И, хотя на первый взгляд, вы кажетесь простаком-дикарем, мы-то знаем, что вы — гораздо больше этого. Нас в этом убедил наш короткий разговор в Зале. Многие, сидящие за столом, в том числе Дэвис, были скованы, точно морозом, хотя они повращали глазами в сторону друг друга, а затем уставились на Ивара. Дэвис ожидал, что тот схватит свой боевой топор, всегда находившийся у него под рукой, и отхватит Фаустроллу голову. Но викинг даже не покраснел, и сказал только:

— Мы побеседуем с тобой позже об этой философии, которая, мы надеемся, содержит больше мудрости и меньше чепухи, чем речи всех этих ирландских попов, мужчин в женских юбках! «Мы» Ивара Дэвис понял как подражание и поддразнивание Фаустролла. Затем Ивар поднялся, молчание последовало за тремя ударами в громадный бронзовый гонг. Ивар заговорил громко, голос его раздавался во всех углах громадного зала:

— Пир закончен! Сегодня мы собираемся рано лечь спать, хотя я подозреваю, что многие из вас не уснут до тех пор, пока кое-что у вас не перестанет подниматься! Толпа зароптала от удивления и разочарования, но за этим последовал смех над королевской шуткой. Дэвис состроил гримасу в отвращении. Энн, видя его выражение лица, широко улыбнулась.

— Мы еще не все съели и не все выпили, — продолжал Ивар, — не по этой причине я прекращаю пир. Но мне пришло на ум некоторое время тому назад, что завтра — трехлетняя годовщина основания моего королевства. Это был день, когда я, раб грязного тирана скоттов Эокайда Отравителя, поднял восстание вместе с Арпадом, тоже рабом, и с двумястами рабов, большинство которых сидят теперь на почетных местах в этом зале. Мы тихо задушили стражников вокруг зала Эокайда. Он со своими телохранителями все спали, чтобы прошло действие опьянения, находясь в безопасности, как они считали, в своем зале с толстыми стенами на высоком холме. Мы сожгли бревенчатое строение и убили тех, кто умудрился выйти из огня. Всех, кроме Эокайда, а его мы захватили в плен. На следующий день я казнил его, вырезав у него на спине орла, так же, как я поступил с королем Эллой из Йорка и с королем Эдмундом из Восточной Англии, с некоторыми другими моими врагами, которых я принес в жертву Одину. Дэвид содрогнулся. Хотя ему никогда не приходилось видеть своими глазами этот особый способ казни, он множество раз слышал о нем. Жертву укладывали лицом вниз, его позвоночник разрезали, а легкие вытягивали из него и укладывали у него на спине, образуя грубое изображение орла с распростертыми крыльями.