Легион Безголовый
Шрифт:
Срочно вызванная из канцелярии секретарша Лидочка выносит скрипача с обмороженной скрипкой в медсанбат. Надо будет потом записать где-нибудь, чтобы Лидочку тоже на памятнике изобразили. Со скрипачом на худеньких плечах. Это так символично.
Снег скрипит под тяжелыми армейскими ботинками прапорщика Баобабовой. Ей надоело наводить порядок среди бойцов сопротивления, хочет по-человечески с людьми пообщаться. Генерал без всякого энтузиазма предлагает погреться под шинелькой. На что Машка презрительно кривится и даже расстегивает на пузе одну липучку. Жарко ей,
— Минут через десять подойдут на убойное расстояние, — сообщает она, на глазок определяя дистанцию. — Может, простимся на всякий случай?
— Даже не думай об этом, — говорю, собрав всю волю в кулак. Мне жуть как хочется проститься с Машкой, почувствовать ее крепкое, но дружеское объятие, услышать громкий стук прапорщицкого сердца. Но я не имею права. Люди вокруг. И все с любопытством пялятся на то, как Машка мне щеки ладошками согревает. Слухам только волю дай, враз грязными подробностями обрастут. Потом не отмоешься.
— Эх, мать! — Генерал в очередной раз освобождается от шинели, но сейчас это не показной жест. Прижало старика. Он швыряет в снег со всей генеральской силой каракулевую папаху, рвет на груди мундир, под которым показывается матросская тельняшка. Рубит шашкой с нечеловеческой силой воздух. Аж жужжит, вот с какой силой рубит.
— Чего это он? — удивляется Машка.
— Гражданская опять взыграла, — объясняю.
— Где? — прислушивается к скрипу снега и свисту ветра прапорщик.
— Где, где. Где у всех играет, там и у него. Но у кого-то детство, а у нашего — гражданская.
Рассвирепевший генерал, вволю помахав холодным рубящим предметом с серебряной гравировкой, подскакивает к нам и, с совершенно неправдоподобно искаженным лицом, хватает меня — а почему не Машку, например — за грудки:
— Дай мне, лейтенант, бригаду! Полк дай, прошу. Нет полка, согласен ротой командовать. Но не могу, понимаешь, не могу штабной крысой умереть. Не по мне это, лейтенант.
— Где я вам, товарищ генерал, роту возьму, — пыхтя от усердия, пытаюсь отбиться от рук не на шутку разбушевавшегося старого солдата.
— Взвод! Отделение! Ординарца! Не дашь, сам за себя воевать стану! И не уговаривай меня. Рано на пенсию, жить хочу. Старые генералы битв не портят.
Что бы я делал без напарницы?
— Дедушка, — прапорщик Баобабова опускает в снег перед генералом ведро с красной краской. — Хочешь не от инфаркта помереть? Никто тебя удерживать не собирается, но молодых лейтенантов не трогай, им еще звания получать и погоны твои стариковские донашивать.
— Это что? — Генерал меня отпускает и недоуменно изучает ведро.
— Ведро и есть, никакого скрытого смысла, — утирает лоб Баобабова. — Ты, батя, сабельку свою обмакни и вперед, на Охотников. Давай, воюй, заноси в тело коварного врага инфекцию ядовитую. Ладно?
Пару минут “дедушка” в погонах, до которых нам с Машкой, как до президента без пропусков специальных, изучает краску. Потом лицо его светлеет, и он даже пытается расцеловать сообразительного прапорщика.
— Век не забуду! — Ядовито-красная краска, как кровь, стекает густой струей с сабли.
— Дохлые снегири и красная краска на снегу — это классика, — Машка провожает взглядом генерала, решившего лично возглавить ударную колонну сопротивленцев. Поворачивается ко мне. Поправляет помятый генералом воротник. — А ведь знаешь, Лесик, если бы каждый в нашей стране генерал хоть одним пальчиком был похож на нашего старика, то не было бы цены такой стране.
Я не спорю. Машка правильные вещи говорит. Но меня в данный отрезок времени волнует иное. Приближающаяся полоска противника. А она разрослась, превратилась в пульсирующую толпу люда, только с первого взгляда напоминающего людей. Теперь-то мы знаем, кто перед нами — обычные рисованные трехмерные фигурки, решившие захватить нашу свалку.
— Многовато для начала, — бесцветным голосом сообщает свое мнение Садовник, вокруг которого уже целая гора порванных, смятых, искалеченных подснежников. Большие деньги, если хорошенько подумать. В мирное время ему бы быстренько товарищи с гор мозги на место вправили. Но сейчас война, да и дети гор куда-то запропастились.
— Много, — я сегодня со всеми соглашаюсь. Потому что день сегодня такой, согласительный.
Осматриваю свалку с некоторым беспокойством. По расчетам Машки, должны были мы воевать последним боем с двумя тысячами или чуть более Охотников. Но, видать, что-то с почкованием прапорщик напутал. Навалилась и замерла метрах в пятидесяти от наших ударных рядов бесчисленная толпа, числом немереная. Ни на пальцах пересчитать, ни глазами обозреть. Но спасибо — пришли. Голова Баобабовой — лакомый кусок.
— Пять тыщ, как с куста, — Садовник пользуется калькулятором, поэтому ему можно верить.
И екнуло нехорошо мое лейтенантское сердце. Дотронулся легко до души ледяным прикосновением страх. Обычный страх, что для лейтенантов и для генералов один-одинаковый.
Стоит перед нами армия, пятитысячная с куста, грозная стоит. Не кисточки в руках детские, а оружие, самое что ни на есть грозное. Хоть и не сильно убойное для тела человеческого, но, если разом пальнут, за сугробом не укроешься, согнешься под тяжестью пчел многочисленных. Может, и зря все затеял, на счастье свое, отделом “Пи” приписанное, понадеялся. Может, и нет его, счастья-то?
— Не трясись, — толкает Машка под ребро. — Люди смотрят. Да и я поглядываю. Раз поверил народ, надо надежды его оправдать. Даже если и не веришь сам. Вскинь гордо голову, расправь плечи богатырские. Коль нет плеч, втяни хоть живот. И чтобы глаза горели, как эти… Как звезды на генеральских погонах. Будь героическим лейтенантом, и народ к тебе потянется.
— Да, да… — киваю.
— Да, да, — тихо передразнивает напарница. — Все рано или поздно подохнем, как собаки бродячие, судьбой искалеченные. Лучше здесь жизни лишиться, чем на койке больничной, с уткой эмалированной под задницей. Так давай, Лесик, помирать красиво. Зря я, что ли, бронежилет новый напялила?