Лего
Шрифт:
Мгновенно собравшись, но не перестав жевать, чтобы наблюдающий не заметил тревожности, Крылов первым делом скосил глаза на портфель, потом резко повернулся, цапнул воздух пятерней, будто хотел ухватить назойливую муху. Жирные осенние мухи и правда жужжали над столиками, садились на недоеденное.
Смотрела молодая женщина, скорее даже девушка, сидевшая справа, через два стола. На первый взгляд она была чем-то похожа на Зину, тоже тонкая, коротко стриженная, в синих обтягивающих штанах и клетчатом верхе, но только на первый. Зина одевалась в дешевое и немаркое, что продается без очередей, а корнала себя сама, ножницами,
Эта, встретившись с ним глазами, не сделала вид, будто посмотрела случайно, а улыбнулась. Улыбка была загадочная, непонятного назначения. Шпики этак не улыбаются, да и не служат у Галины Борисовны девушки, похожие на горностая.
Успокоившись, Крылов хотел от джоконды отвернуться — хочет улыбаться, пускай, какое ему дело, но девушка еще и кивнула. Знакомой при этом она не была, Крылов своей цепкой памятью запомнил бы. Читательница, подумал он.
Его редко, но узнавали — по фотографии на обложке «роман-газеты», где по прежним, оттепельным временам напечатали его первую повесть, давно уже не переиздававшуюся. Иногда подходили на улице, особенно в Москве, но он всегда говорил: «Вы ошиблись», потому что мучительно стеснялся, разговаривая с читателями. Писать было занятием интимным, говорить про которое все равно что заголяться. Он и от публичных выступлений отказывался — когда еще звали. Теперь-то нет, давно уже. И слава богу.
Он поскорее отвернулся, да поздно. Джоконда уже встала, шла к нему, и улыбалась всё так же непонятно.
— Чем смотреть друг на друга, давайте лучше познакомимся, — сказала девушка. Вблизи оказалось, что она похожа на актрису из фильма «Алые паруса», который Крылову не понравился своей слащавой фальшивостью. А актриса понравилась. — Я Фелиция. А как зовут вас?
Не читательница, понял он и раздражился на себя за то, что это его немножко, но задело.
— Вы всегда вот так подходите к незнакомым людям? — неприязненно спросил он.
— Всегда, когда лицо кажется мне интересным. — Нет, она не улыбалась. Это у нее, кажется, был такой рисунок рта, с чуть приподнятыми уголками, и слегка прищуренный, как при улыбке, взгляд. — Но это очень редко случается.
Клеится она ко мне, что ли, подумал Крылов. Не может быть. Я для нее старый, и по мне видно, что не богач. По автоматической писательской привычке взял этот подходец на заметку: пригодится, если понадобится описать, как ловкий, но пошловатый пижон подкатывается к женщине.
А все же не удержался, спросил:
— Чем это оно интересное? Лицо как лицо.
— Можно я сяду? — спросила девушка Фелиция. Не дожидаясь разрешения, подвинула стул, села.
Странные у нее были глаза, будто что-то высматривающие или нащупывающие.
— Глаза у вас странные, — сказала она. — Как у рыбы в аквариуме, когда она глядит через стекло. И губами так же шевелите, беззвучно.
Он знал за собой эту привычку: задумавшись, проговаривать мысли.
Сравнение с рыбой было хамством, Крылов такое спускать не привык и ответил грубо:
— А вы, барышня, похожи на муху, которая зудит и мешает думать.
Еще и рукой помахал, как давеча: брысь, брысь.
— Вы зря обиделись на рыбу. Я очень люблю рыб. Мое самое первое воспоминание — рыба, — сказала она, глядя на него всё так же пристально. — Темная вода, очень тихо, и большая-большая толстогубая рыба шевелит усами. Я только потом, нескоро, узнала, что такая рыба называется сом.
Он растерянно посмотрел на нее, а она спокойно, доверительно продолжила.
— Мне два года было, и я, конечно, ничего другого не запомнила, но рыба, кажется, была на самом деле. В сорок первом, осенью, эвакуировали ясли через Ладогу, бомба перевернула катер, все утонули, спаслась только я одна. Меня на берегу подобрали. Наверно, пошла ко дну, там и увидела сома. А потом вода меня вытолкнула, так бывает, и волной отнесло к берегу. Маленькие дети легкие. Но только меня. Поэтому меня и назвали Фелиция, это значит Счастливая. Настоящего имени ведь я сказать не могла. У нас в детдоме директор был из «бывших», знал латынь и греческий. Он мне и фамилию придумал красивую: Победина. Тогда все про победу мечтали. Ну вот, видите, сколько вы про меня уже знаете. А я про вас ничего.
Ей тридцать один, подсчитал Крылов, просто очень юно выглядит. Почему-то это было приятно, что она не очень молодая.
После такого рассказа гнать собеседницу как муху — а это была уже собеседница — было невозможно.
— Я Крылов, — сказал он.
Всегда представлялся только фамилией. И все его так называли: Крылов, не по имени. Тоже старая арестантская привычка. Когда тебя восемнадцать лет окликают только по фамилии, или по номеру, или просто матюгом, отвыкаешь от имени. Будто кого-то другого звали Ильей, Илюшей. Какой к лешему «Илья-Илюша»?
— Крылов, — повторила она, словно пробуя на язык. И еще раз: — Крылов. А кто вы? У вас такой вид, словно вы занимаетесь чем-то таинственным.
— Вовсе нет. Я филолог.
Говорить про себя «я писатель» он стеснялся. Все равно что сказать: «я Лев Толстой» или «я Чехов».
— А чем занимаетесь вы, Фелиция?
— Всяким таинственным, — ответила она и теперь уже улыбнулась по-настоящему, не по-джокондовски, а так, будто они знали друг друга давным-давно и у них имелись свои шутки, понятные и памятные обоим. Ее глаза были опущены, смотрели на крыловскую руку, что лежала на скатерти, поблескивая кольцом. — Ну то есть профессия у меня обыкновенная, я чертежница, но работаю я в секретном, а стало быть таинственном КБ, про которое, согласно подписке, рассказывать не могу. Оно связано с космосом. Я люблю космос.
Крылов смотрел на Фелицию Победину, которая чудом спаслась в сорок первом и любит космос, испытывая шевеление в груди. Будто там задвигался кто-то живой, посторонний. Ощущение было нехорошее.
Надо было срочно заканчивать этот ненужный разговор. Пока не начала распрямляться туго сжатая пружина. Потому что незачем и нельзя.
— Мне пора, — отрывисто сказал Крылов, поднимаясь и кладя на стол две рублевые бумажки. Он наел на рубль двадцать, привычки оставлять на чай не имел, да и не за что было, но надо было скорее уходить.